Ознакомительная версия.
Испытывая этот давно ставший привычным синдром «низких потолков», я, можно сказать, с порога бросился к бобинному магнитофону «Романтик-3», чтобы включить свои любимые записи. Здорово было снова оказаться дома. Точнее даже, это было «клёво»! Но меня осадили, заставили вымыть руки и усадили за стол, – мама точно рассчитала время нашего с Димой приезда и уже разогрела ужин. Пока мы ели (в «Спутнике» кормили неплохо, но столовая где угодно остается столовой и, конечно, не могла идти с готовкой мамы ни в какое сравнение; впрочем, что вообще можно сравнить с маминой кухней?), я вкратце описал, как провел неделю в санатории, хотя мама и так была в курсе: мы пару раз говорили с ней по телефону, и я не сомневался, что, кроме того, она как минимум один раз звонила директрисе.
Окончив трапезу первым, Дима поднялся из-за стола и пустил свою неизменную громовую отрыжку.
– Огурчик… Спасибо, ма.
Ма только вздохнула. А я последовал за братом в нашу комнату, исходя черной завистью: сколько я не пытался научиться фирменному «огурчику» Димы, у меня ни черта путного не выходило, кроме разве что жалкого кваканья. Даже изобразить перед кем стыдно.
Меня вдруг осенила одна потрясная мысль, и я вернулся в кухню, где мама собирала остатки ужина. Остановился у стола и натужился, стараясь, пардон, не дристануть ненароком прямо в штаны. Когда мне таки удалось извлечь из себя коротенькую фугу, ма обернулась, удивленно взирая на свое гордое чадо.
– Таинственный голос из жопы, – объявил я, убежденный, что произвел на нее сногсшибательное впечатление.
Но, похоже, эффект вышел немного не тот, поскольку вместо оваций и криков «бис» я заработал по своей маленькой грешной заднице и с воплями ретировался в комнату.
Дима, который случайно оказался свидетелем этого бурлеска младшего брата, корчась от смеха, медленно стекал по стене в коридоре. Но! Я готов поспорить на что угодно: позднее он не раз с успехом проделывал то же самое в компании своих друзей, – кое в чем разница между семью и семнадцатью годами не так уж и велика, как кажется; ну, разве что, может, в выборе благодарной аудитории.
В ту ночь сон ко мне долго не шел.
Не помогала даже привычная постель, – в темной тишине нашей с Димой комнаты вновь припомнилась встреча с Дождевым человеком. Но главным образом я снова думал об отце. О том, что, возможно, никогда больше его не увижу, ведь они с мамой недавно развелись. Не то чтобы при всем его пьянстве я оставался этаким «папиным мальчиком», просто… Да нет, наверное, каждый сын хотя бы отчасти «папин мальчик». Это закон природы. Если бы отец тогда вернулся к нам, я был бы этому только рад. Тогда.
В следующий раз, ставший последним, мы случайно встретились через три года – на Севере, куда мы с мамой уехали жить, уже без Димы, теперь курсанта военного училища, и где я окончил среднюю школу. На первое время нас приютили мамина сестра с мужем. В тот день я едва успел вернуться после занятий, как в дверь позвонили.
Я узнал его сразу. Это, знаете, и не удивительно. С годами я стал меньше на него похож, но тогда был почти идеальной копией своего отца.
– Мальчик, а где тетя Лариса с дядей Женей? – спросил он, недоуменно разглядывая меня сверху вниз. И я с каким-то щемящим ужасом, который не возможно забыть до конца, понял, что он меня не узнает. Я даже помню, как он был одет, словно вижу на фотографии: темно-зеленый потрепанный плащ, синий берет на голове, не целиком прикрывающий залысины (на миг я решил, что за мной явился Дождевой человек), брюки неопределенного цвета с острыми отглаженными складками… Пятидесятилетний мужчина, стоящий на пороге.
– Они уехали во Львов, – будь мне тогда лет на пять больше, я бы заорал на него: «Ах ты, гребаный алкаш, неужели не узнаешь! Это же я! Я!»
А может, и нет. Кто знает.
Но не в мальчике дело, не в том, что за три года я успел здорово вытянуться, а он не ждал подобной встречи так далеко от Львова. Проведя больше двух часов у соседей за стенкой, которые приходились нам очень дальними родственниками «седьмая вода на киселе», он так и не нашел в себе сил вернуться, хотя они, конечно, сразу сказали ему, кто я такой. Конечно, сказали.
Почтовые марки, как выяснилось, тоже оказались моему отцу не по карману.
Незадолго до того, как сон сморил меня глубокой ночью, я решил упросить маму оставить меня дома после выходных, – я боялся возвращения в «Спутник», не хотел провести еще целых две недели среди чужих и не хотел больше встречаться с Дождевым человеком. Зато теперь понимал, что имел в виду Ренат насчет тех, кто его видел, – почему они не любят об этом болтать. Интуитивно я уже начал догадываться, кого каждый из них видит. Мне еле удалось сдержаться, чтобы сразу же не броситься в комнату к маме и не разбудить ее.
Но понемногу успокоился: сейчас-то я здесь, рядом на нашей общей широкой тахте спит Дима, и впереди еще целых два дня дома, – вот, что по-настоящему важно. А значит, все остальное пока – лишь таинственный голос…
* * *
В понедельник дежурили «стервы». Меня сразу после завтрака, но еще до начала процедур, привезла мама; у нее была выходная неделя, – мама тогда работала буфетчицей в кафе кинотеатра «Днiпро», что в центре Львова (иногда она брала меня с собой по воскресеньям, и я мог сидеть в зале целый день, глядя один и тот же фильм).
Понимаете, в субботу утром тот разговор больше не казался мне таким уж срочным, а к вечеру я обнаружил, что уже и сам с нетерпением ожидаю возвращения в «Спутник».
В мое отсутствие Богдану сняли гипс (и он без устали носился целый день по корпусу, прихрамывая на больную ногу, будто наверстывая упущенное), а вместо Тараса я застал незнакомого парня лет одиннадцати, который уже успел заработать прозвище Шкелет. Дело в том, что он сильно шепелявил, и если хотел сказать «скелет», то выходило «шкелет». Когда родители привезли его вечером в субботу (он был откуда-то из-под Тернополя), он взялся рассказать нескольким «нашим», остававшимся на выходные, свою штрашную ишторию о гробокопателях, которые пришли на кладбище поживиться среди свеженьких могил, но что-то там задержало их до темноты, и когда взошла луна, то на грабителей отовсюду полезли шкелеты… Все это, покатываясь со смеху (история, должно быть, и впрямь оказалась штрашной), мне охотно поведал Хорек, который провел выходные в «Спутнике».
Я еще с утра отметил, что «стервы» явно не в духе. Не знаю, что там у них стряслось, может, трудные месячные у обеих сразу, однако мне и раньше доводилось кое-что слышать про их методы воздействия (бόльший кусок пирога неизменно доставался «фуфлыжникам», – наверное, потому, что все старшие ребята обитали у нас). Но в тот день получил возможность лицезреть сам (свидетелем одного момента я, правда, стал еще в пятницу).
Благодаря Шкелету. Знаете, есть такой тип детей, – где не появятся, сразу же нарываются на неприятности. А у Шкелета был явный талант.
Но сначала хочу рассказать о забытом эпизоде в пятницу, когда дежурили все те же «стервы», и который начисто вылетел у меня из головы под впечатлением встречи с Дождевым человеком, а затем окончательно вытеснен предвкушением долгожданного возвращения домой. Во время «тихого часа» (который я, как правило, проводил либо за какой-нибудь книжкой, позаимствованной в маленькой библиотеке нашего игрового уголка, либо просто отдыхал, о чем-то мечтая) в палату из коридора донесся гомон голосов, среди которых доминировал рассерженный лай одной из «стерв». Я вопросительно глянул на Игоря, подобно мне читавшего книгу (только она выглядела слишком по-взрослому, чтобы быть из игрового уголка). На что он лишь пожал плечами:
– «Фуфлыжников» воспитывают, – и добавил, перелистывая следующую страницу: – Бляди…
Поскольку мне и так приспичило по-маленькому, я оделся и вышел в коридор. Проходя мимо второй палаты для мальчиков, откуда доносились голоса и какой-то сдавленный плаксивый вой (сразу настороживший меня именно своей неестественной глухотой, – так могут плакать только немые или дегенераты), я, будто споткнувшись, застыл перед распахнутой дверью обители «фуфлыжников», глядя на открывшуюся моим глазам картину.
Обе «стервы» стояли перед кроватью издающего тот самый вой мальчишки, может, на год старше меня… И тут я наконец понял, в чем дело: его рот был заткнут, будто кляпом, какой-то скомканной тряпкой, сочащейся светлой мокротой, которая лилась тонкими струйками по его подбородку и скапывала вниз на постель, образуя желтоватое пятно. Еще я заметил, что на правую руку медсестры, которую мы звали, не столько за глаза, сколько за «лошадиные» зубы, Кобылой, – зачем-то надета резиновая перчатка, тоже влажная.
Совсем нереальной эту картину делало то, что все остальные обитатели палаты усердно изображали глубокий безмятежный сон, хотя, конечно, ни один не спал. Но самым худшим было, как они это изображали. Как цирковые собачки.
Ознакомительная версия.
