Я полагал, что Канамори выйдет из ванной сконфуженной. Но когда она показалась в дверях с обвязанным вокруг тела полотенцем, покрытая капельками воды, я отчетливо услышал: «Ну, тварь, что ты собираешься теперь делать?» У меня зазвенело в ушах. Мне показалось, что она возникла ниоткуда, а ее голос походил на сирену выходящего из порта сухогруза. «А… куда ушел этот?» — спросила Санаэ, выпивая стакан коньяку «Гран Шампань». Полотенце чуть соскользнуло и явило миру арбузное великолепие ее грудей. Мне стало плохо по-настоящему. Я пытался себя уверить, что Пи-Джей обязательно вернется. Вдобавок я почувствовал, что света в комнате как-то незаметно поубавилось. У меня со светом особенная связь. Почти такая же, как между тревогой и сердечным ритмом. При тревожном состоянии сердечный ритм учащается, но и тревога возрастает пропорционально частоте ударов сердца. Когда я был маленьким, достаточно было слегка убавить свет в моей комнате, как мне внезапно делалось плохо и меня сразу охватывало чувство тоски и одиночества. Я считаю, что свет непосредственно влияет на сознание. Неопределенного мы не замечаем — я хочу сказать, что ваша рана начинает вас мучить, как только становится чувствительной. Только Рейко смогла излечить меня от этого. «Я немного не такой», — выдавил я. Она поморщилась и ответила: «Я знаю». Я сорвал с нее полотенце, и она осталась обнаженной. У Рейко было совершенное тело, тело весталки, и я сейчас же ощутил внутренний протест. Протестовали не глаза и не член — протестовали мои внутренности, желудок, печень. «Ты действительно хочешь это сделать? — говорил мне их голос. — Ты что, так давно не трахался, что тебе неймется?» Нет, я прекрасно понимал, что тело Рейко не было таким совершенным. Я это понимал… рассудком. Я считал его прекрасным по одной причине: мне никогда больше им не обладать. Я это отлично сознавал. Я также понимал, что вот-вот растворюсь в нем, пропаду в аромате выделений этого тела, я сгорал от желания целовать его… «Ты хочешь…» «Да», — ответила она, глядя на меня. Я снова услышал голос Рейко. Передо мной была совсем другая женщина, а я все слышал голос Рейко. «Стань на пол, на четвереньки, и подними зад! Подними ягодицы как можно выше, думай про себя «я хочу, хочу» и обмочись». Санаэ повиновалась. «Смотри-ка, — сказал я сам себе, — неплохо, а? Это ее задница, не так ли? Задница бездарной танцовщицы, но все-таки задница. Она круглее, чем у Рейко, и белее ее. Уверен, что нашлось бы немало мужиков, кто предпочел бы эту жопу заднице Рейко». Но все это банальность. Было ясно, что это не Рейко. Не было той упругости мышц, того напряжения этих двух шаров, так отчаянно ерзавших у меня под руками, что я едва не сходил с ума, старавшихся заставить меня кончить. Хватит! Это все равно не Рейко. Скажи этой бабе, пусть убирается. Ложись спать и усни мирным сном. Выпей бутылочку коньяку, и все будет хорошо. Когда я просил Рейко встать в такую же позу, я закидывался кокаином и смотрел европейское порно — лесбийские игры. Рейко часто надевала маску на лицо. Я посыпал кокаином слизистые у ее заднепроходного отверстия и наслаждался, глядя, как мило вертится эта попка. Мне случалось также приглашать еще девушку и насиловать ее. Мне нравились их умоляющие голоса, хотя некоторые не такие гордые, отказывались это делать. Но Рейко обожала, когда я терзал ее… Потому что это был я. А потом она стала говорить мне, что собирается замуж. И не за парня, готового биться за женщину, нет, за одного из тех типов, которых навалом в Синдзуку или в Сибуйя. Плюньте в толпу, и пусть это будет тот, в кого первого попадет ваш плевок. Выйти замуж за обычную дохлятину. Вот о чем она говорила, а еще о том, что с ним она никогда не занималась такими вещами, какими занималась со мной. Она говорила так, чтобы меня успокоить. С тем же успехом она могла сказать: «Поерзай-ка по полу на карачках с намазанной кокаином задницей. Мерзко, да? Невыносимо, да?» Вроде бы этот парень. работал в китайском ресторане в Аояма. В конце концов, я до сих пор не знаю, что там о нем говорили. Я его никогда не видел. Мне только рассказывали про него. Наверняка какой-нибудь распространитель листовок у вокзала Кисидзёдзи. Я прямо вижу его там! Продавец пластинок в Роппонги! Клоун, продающий своп серьги в Сибуйя! Короче, неважно. Клал я на него, пусть будет кем угодно. А ведь еще находились люди, которые мне говорили, что, мол, я должен радоваться, что этот парень не оказался известным продюсером, как я сам. Я плевал на них! Мне вообще все похрену. Молодой человек, с которым она не занималась такими вещами, какими занималась со мной! Это сводило меня с ума, тем более что не существовало каких-либо причин не заниматься с ним тем же, чем и со мной. В какой-то момент я старался привыкнуть к этой мысли, но куда там! Я едва не рехнулся от ревности. Я не мог не представлять себе этого юношу, напрягшегося, «с членом» — я не могу употребить другого слова, так как речь идет именно об этом, — с членом, как у кобеля во время случки, глубоко входящим в сочащуюся задницу Рейко. Конечно, он должен хорошенько смазать свой прибор перед соитием, как когда-то делал я. Такие картины периодически накатывали на меня, словно волны на морской берег. Чего ж я должен был еще ожидать, когда просил других девиц встать в такие же позы? «Кажется, меня поимели», — думал я тогда. Никогда до этого я не ощущал такой горечи. Это не было связано с Рейко. Проблемой был я сам. Я сам был своей слабостью. Но в тот момент не имел права раскисать. Санаэ Канамори должна была получить то, что получала Рейко. Мне нужно было порвать ей задницу, заставить ее истекать слюной, ползать по полу, извиваясь, как склизкая гусеница, я должен был снова увидеть Рейко. Помоги мне, сделай мне что-нибудь, умоляй, дрыгай ногами… Но я не мог раздеться, мне было страшно. Я не мог засунуть пальцы в ее зад, а потом заставить ее обсасывать их. И не потому, что я решил не испытывать больше того наслаждения, что испытывал с Рейко. С Санаэ я боялся другого. А именно: вытащив свои пальцы из ее задницы, сунуть их в рот слишком уродливой девушке. Наверно, я боялся почувствовать себя жалким. Сейчас это может показаться совершенно невозможным, но тогда я был слабым, как ребенок, как старикашка. Все раны — внешние. Часто говорят о внутренних, скрытых ранах — от задетого самолюбия, от этой тошноты, — так они такие же болезненные, как и физические увечья. Итак, я должен был это сделать. Нельзя сожалеть о себе. Надо было выиграть время и неспеша отыметь эту сучку во все дыхательные и пихательные. А если начнешь жалеть себя, то дело кончится тем, что лишь попусту распсихуешься. Я хотел заставить ее отсосать у меня, крепко ухватив за голову, а потом как следует оттрахать спереди и сзади. Я хотел обладать ею, смотреть, как она захлебывается от презрения ко мне, обхватить ее ягодицы руками прежде, чем войти в нее. Именно так я и думал, именно это мне и надо было сделать! Я до сих пор спрашиваю себя, почему я этого не сделал? Это единственное, о чем я сожалею, больше мне сожалеть не о чем. Я частенько держал Рейко в такой же позе по два-три часа, прежде чем она могла встать, и кожа на ее коленях обдиралась, иногда даже до крови. Но тем не менее она всегда выполняла все мои требования, чтобы доставить мне удовольствие. Это ей нравилось. Шутки ради она называла себя моей рабыней. «Нет, зачем же, — говорил я, посыпая ее зад кокаином, — ты моя подруга, нам надо сделать очень важную вещь». Она возражала: «Нет-нет, я еще и ваша рабыня!» Я обожал ее за эти слова. Мы с ней были как два сообщника, собирающихся на дело. Я должен был трахнуть в задницу Санаэ Ка намори… Знаете, почему я не смог? Под рукой не оказалось наркоты — невозможно заниматься скотологическими играми в та ком состоянии. Короче, мне нужно было трахнуть ее, ну хотя бы чтобы скрасить скуку перед сном. На этот раз она обмочилась очень обильно. Когда я почувствовал, что ей уже достаточно прикосновения пальца, чтобы дойти до экстаза, я ее отпустил. Потом я набросил на нее купальный халат и сжал в объятиях: «Браво! Ты хорошо себя вела». Канамори вцепилась в меня изо всех сил: «А-а-а, а-а-а!» Она стонала так же, как в свое время это делала Скарлет О'Хара, таким же голосом. Она дрожала всем своим существом, упираясь голыми ногами в носки моих ботинок. «Пре красно! Достаточно. Хватит… Я пока не знаю, достанется ли тебе эта роль, но думаю, что ты поняла, чтобы стать настоящим профи, нужно быть честным по отношению к самому себе и не бояться испачкаться». Нет, вы представьте, до чего я дошел, чтобы сказать ей такую вещь! Глядя на то, как она рыдает, на ее некрасивое лицо, к тому же опухшее от слез, я решил стать бомжом…
*****
— Я не хотел становиться бомжом в Нью-Йорке, словно какой-нибудь деревенский мальчишка. Нет, только не это. У меня просто не было больше сил. Надеюсь, вы понимаете, что Санаэ Канамори здесь абсолютно ни при чем. Для этого были причины поважнее. История с этой девицей вообще не имеет к этому никакого отношения. А говоря откровенно, дело не в причинах. Тем более я до сих пор утверждаю, что никогда сознательно не собирался становиться бродягой, да и не был им по-настоящему. Бомж или там кто другой — мне было без разницы. Но я хочу казать, что даже если это произошло случайно — это решение, это столь романтическое деяние все равно совершенно неинтересно. Вы можете счесть меня придурком, но, уверяю вас, этот эксперимент оказался полнейшей ерундой. А что до того, что я не отымел в задницу Санаэ Канамори да при этом еще и отпустил ее домой обнадеженной, так это потому, что я чувствовал себя раздавленным. Я был беспомощен, слаб до самой крайней степени. Рейко просто убила меня своим решением выйти замуж за того неизвестного. И не считайте мое состояние за доказательство любви. Ею там и не пахло. Скорее это было похоже на реакцию ребенка, у которого сломалась любимая игрушка. «Я люблю тебя» — это всего-навсего слова, слова, выражающие представление девятнадцатого века, которое принято считать неудачным, если не сводить его к полной абстракции, как сделали бы японцы. Некоторые считают, что такое понятие вообще лишено какого-либо значения. Потому что абстрактное понятие может быть осмыслено, если только оно одновременно выражает некоторый аспект объективной действительности. Решать вопрос о том, любил ли я Рейко и Кейко или же не любил, мне не интересно, так как он маловажен. Могу только заметить, что очень давно не испытывал такой испепеляющей страсти, как ревность. Когда Рейко объявила о своем намерении выйти замуж, я не отпустил вожжи. Я понимал, что бы ни произошло она больше никогда не будет моей. И очень боялся, как бы у нее не появился другой продюсер или какой-нибудь непонятный режиссер, более или менее профессиональный и темпераментный, которому могло бы взбрести в голову заставить ее играть. Я ни когда не испытывал ни малейшего отвращения от мысли, что она делала все, что хотела, с этим мальчишкой. Боялся только того, что вот появится какой-нибудь деятель с необузданном энергией и начнет совать нос в это дело. Поэтому связался с од ним немецким постановщиком, которого знал достаточно хорошо, так как он делал киноверсию моей комедии. Он жил в Берлине. Я позвонил ему и спросил, не нужна ли ему азиатская актриса. Сейчас нет, ответил он, но вот где-то через полгода у него будет проект… Такие вот дела. Короче, я отправил Рейко в Берлин, а чтобы не говорили, что хочу разлучить ее с любовником я оплатил и его перелет, а также снял в Берлине для них квартиру. Когда я встретился с ней, чтобы сообщить новости, она заявила: «Учитель (так она ко мне обращалась), я не знаю, так ли люблю этого парня. Он серьезно травмирован, но, разумеется, и люблю его не из-за этого. Мне известно, что многие, общаясь со мной, облегчали свои страдания. Я также знаю, что это дает мне ощущение полноты и удовлетворения. До недавнего времени я считала, что он похож на моего отца, однако теперь поняла, что все-таки он напоминает мне мать. Учитель, я действительно хочу продолжать работать с вами, как и прежде, но только как актриса второго плана. Не хочу в Германию. А если бы и хотела, то поехала бы одна, без него». Так и сказала! Но в конце концов она все же улетела в Берлин вместе со своим кавалером. Она пригласила меня в аэропорт проводить их. Я не поехал. Вот и все, что касается Рейко.
