Но точно никто ничего не знал. Рейсек? Неужели? Тс…
Он с незапамятных времен жил на третьем этаже, и все-таки никто из соседей не мог бы с уверенностью сказать, что знаком с ним коротко, а с того момента, как молва разнесла по галерее слух, что Рейсек заодно с немцами, никто к дружбе с ним и не стремился.
Его знали как плохого соседа, живущего замкнуто. И жене он запрещал потолковать вволю с соседками у водопроводного крана. Рейсек держался с некоторым высокомерием, как человек, играющий в любительском спектакле важную персону, опасаясь уронить свое достоинство панибратством или грубостью. В доме знали, что его небольшая мастерская на окраине города безнадежно разорилась в годы кризиса. Он, как видно, тяжело переживал свой крах. Его привыкли видеть возвращающимся после ужина в свою квартирку с набитой сумкой под мышкой, обрюзгшего и задыхающегося, жалкого из-за своих тщетных потуг казаться благородным, из-за своей одышки и меланхолически опущенного носа.
Его жена скончалась еще в тридцать восьмом, угасла словно свечка, и никто в доме не заметил ее кончины. Умерла — схоронили, жизнь в старом доме поплелась дальше, своим чередом. Худосочный отпрыск Рейсека исчез из дому года через два после смерти матери. Говорили, что он учится в рейхе. Вы только подумайте! Рейсек! Время от времени он появлялся в доме, подняв воротник черного плаща, надвинув шляпу на лоб, топая по скрипучим плиткам галереи начищенными сапогами. Последний раз его видели месяца два назад. Он вышел из квартиры в немецком мундире, с чемоданом в руке. Рей-секи — отец и сын — прощались в дверях, кидались друг другу в объятия, целовались в губы. И старый Рейсек демонстративно хлопал своего солдата по спине. В этот вечер старик пьянствовал у себя в квартире с какими-то подозрительными приятелями, они орали до рассвета военные марши и били бутылки. В доме никто не мог спать. С тех пор пьянки стали повторяться все чаше, и дом молчаливо и без особого любопытства отметил: Рейсек запил! Мнение о нем изменилось. Если когда-то его считали безвредным, неприметным и даже чудаковатым, то в последнее время стали опасаться. При его появлении разговор обрывался на полуслове. Его избегали. Осторожно — Рейсек! Тесс! Но именно в последние месяцы он, этот нелюдимый человек, стал общительней, еще издали раскланивался, пытался завязать разговор. Глупец! Его окружала глубокая пропасть, и все попытки оставались безуспешными, ему не отвечали, лишь уклончиво пожимали плечами.
Попойки в его квартире становились все более частыми, недостатка в деньгах, как видно, не было. Еще бы! Он начал шикарно одеваться, и на галерее поговаривали даже, что дома он ходит в стеганом халате, какие носят разве что домовладельцы. Иногда его встречали в новеньком, с иголочки, костюме с бутоньеркой в петлице. Совсем жених! Не может быть, скажете тоже! Никто ничего толком не знал, никто его ни о чем не спрашивал. Он излучал доброжелательство, но молчаливая враждебность между ним и домом все возрастала.
А два дня назад произошло неожиданное событие. Рейсек выскочил из своей квартиры на галерею, сопровождаемый десятками внимательных взглядов из-за оконных занавесок. В его руке была какая-то бумажка. Казалось, он ослеп от слез. Рейсек рыдал в голос и дрожал всем телом. Постучал в соседнюю дверь и протянул удивленной женщине листок, не в силах вымолвить ни слова. Рейсек вздыхал, сморкался в пестрый платок. Соседка пробежала глазами письмо, сочувственно покачала головой, но ничего не сказала. От нее все узнали, что сын Рейсека погиб на Восточном фронте, под Харьковом, «за фюрера и великую Германскую империю». Так-так!
Женщина вернула письмо и закрыла дверь. Рейсек остался на галерее один. Он поплелся вверх по лестнице, постучал в дверь к художнику и, не дожидаясь ответа, ввалился в его мастерскую. Только богу известно, почему Рейсек направился именно туда! Все знали художника. Это был порядочный, немного странный человек. Возможно, Рейсеку захотелось излить свою душу такому же одинокому, как и он, или просто потому, что бывают в жизни моменты, когда никто не может оставаться наедине со своим горем.
Но через минуту Рейсек снова появился на лестнице. Он кубарем катился вниз. Задерживался, хватаясь рукой за перила, оборачивался и кричал, хриплым голосом обращаясь к дверям мастерской:
— Да, я горжусь! Вы угадали, вы… Да, я… горжусь!
Все были уверены, что он либо пьян, либо тронулся с горя, но его вопли были полны бешеной угрозой. И когда на следующий день стряслась беда, все соседи сошлись в одном: это Рейсек!
Павел и Эстер карабкались на скалистую горную вершину, они были уже высоко над седыми тучами и лезли все выше, боролись за каждый выступ, за каждый метр. Кто-то — лица его Павел не мог припомнить — приказал им забраться туда. Эстер выбилась из сил. Она показывала ему руки с кровавыми ссадинами на ладонях и плакала навзрыд. Павел успокаивал ее, убеждая лезть дальше. Но голоса своего не слышал. Он тащил ее, волочил за собой по острым камням, и сердце его разрывалось от нечеловеческих усилий. Выше! Павел боялся взглянуть вниз, чтоб не рухнуть в пропасть, подернутую грязными клочьями тумана, он смотрел только вверх. Осталось всего несколько метров: только обогнуть эту глыбу и подняться по осклизлым ступеням, высеченным в гранитной скале. Они едва удерживаются на ногах от резких порывов ветра. Павел хочет перекричать его, напрягает голос, но слышно лишь завывание бури. Павел подтаскивает девушку к себе на крохотную площадку, она падает к его ногам. «Вперед, ты должна выдержать! Еще несколько шагов, стиснуть зубы, выше, выше!» И вдруг, вскрикнув от ужаса, он замечает, что над ними парит какая-то огромная птица. Тень распластанных крыльев падает Эстер на лицо. Он видит глаза птицы. Это человеческие глаза. Откуда он знает их? Павел стоит на последней ступеньке, судорожно цепляясь за железную скобу, крепко держит Эстер за руку. Она висит над пропастью, на ее потрепанном жакетике ярко выделяется звезда. Из мрачных глубин снова появляется птица. Павел видит: вместо когтей у нее человеческие руки. Птица вцепилась в ноги Эстер, тащит вниз, рвет со страшной силой. Не выдержать! Они молча смотрят друг на друга, шевелят губами, слов больше нет, все слова исчерпаны. Остались лишь глаза. Вдруг Павел видит, что у нее нет больше глаз. Лишь две черные глазницы, а в них тьма. Наверное, птица… Руки у него разжимаются. Эстер падает во мглу, становится все меньше, меньше, и крик ее отдается гулким эхом. Крик оборвался… Павел стал легким, какая-то посторонняя сила внесла его на вершину, он поднялся бы еще выше, если б чужие руки не задержали его. Это были одни руки, без тела, Павел хочет броситься вниз, за Эстер, но руки держат его. Хочет кричать, но они затыкают ему рот. Он борется, но руки сильнее. И вдруг Павел в ужасе узнает их. Кидается за ними, катится по осклизлым камням, падает на колени. Руки то исчезают в редком тумане, то приближаются. Еще не все потеряно. О, эти руки!..
Павел проснулся.
Июньское утро смотрит в окно, в кухне тарахтит кофейная мельничка, все на своих местах. Он недоуменно озирается вокруг, не в силах очнуться от сна.
Весь день сон преследует его своей призрачной тенью. Чепуха! Это только сон!
В тот день Павел сдавал устные экзамены на аттестат зрелости.
Как ему все безразлично! Он стоит перед экзаменаторами и, словно автомат, с отвращением бубнит биографию фюрера. Все постыло, мучительно, абсурдно. Он ходит прохладными школьными коридорами, избегая знакомых. «Что с вами? — в глазах классного руководителя вопрос. — Вы больны? Отвечали прилично, но что-то, мальчик, вы мне не нравитесь!»
А товарищи: «Ты что, Павел, совсем уже спятил?» — «Я сегодня, наверное, засыплюсь по немецкому».
Кто-то стоит перед классной дверью бледный как бумага, «И как спрягается это их чертово «Sein»?..» «Adolf Hitler wurde in Braunau geboren…»[7]».
— Да вылезай ты из своей норы, Павел, пойдем сыграем на бильярде! Хватит зубрить.
Экзамены он выдержал. Аттестат выдали, оставили в покое!
А ему все безразлично.
Он плетется по улице, раскаленной июньским солнцем, и рядом, словно собака, бредущая вслед за слепцом, тащится сои.
Свеженаклеенное сообщение на углу пригвоздило его к мостовой. Цепенея, он прочел об уничтожении деревни, название которой слышал впервые. Вокруг за спиной толпятся люди, читают.
Молчат затаив дыхание…
«Мужчины расстреляны, женщины отправлены в концентрационные лагеря, дети… соответствующее воспитание! Деревню сровняли с землей…»
А рядом — новые списки расстрелянных. Павел расталкивает толпу, низко опускает голову, боится взглянуть кому-нибудь в глаза.
Он бежит, мчится по улице. И снова рядом с ним двигается сон, птица с человеческими руками. Павел прибавляет шаг, стараясь избавиться от страшного сна. Он бежит к Эстер. Запыхавшись, замедляет шаг, ему кажется, что прохожие оглядываются на него. Переводит дыхание, сует руки в карманы. А когда поднимает глаза от однообразного, тысячи раз виденного каменного узора мостовой, вздрагивает от ужаса, глаза вылезают из орбит, тело покрывается холодным потом, ноги подкашиваются. Сон! Павел прижался спиной к телефонной будке. У старого дома стоит приземистый черный автомобиль, подозрительно знакомый «мерседес». Шофер ждет на тротуаре, засунув руки в карманы кожаной куртки. Он курит, зевает, поводя глазами по стенам дома, по окнам. Кажется, окна пусты, и жизнь на улице плетется обычным чередом. Но Павел знает, черная машина приковала все взгляды, десятки расширенных страхом глаз следят за ней сквозь ажур занавесок. Ужас охватил улицу, Павел ничего не видит, но чувствует, как ужас струится в воздухе, словно горючий газ.
