Красный свет сменился зеленым; он яростно нажал на педали, так прытко, что у нее не оказалось времени, для отступления на обочину, а потом так же резко остановился и спросил, как проехать на побережье, спросил запыхавшимся голосом, словно сбившимся с ритма. Голос соответствовал взгляду, чего нельзя было сказать о загорелой гладкой коже.
Тон, которым он спросил дорогу, был таким, словно побережье это убежище, к которому он мчится от серьезной опасности.
Он не был красивее других юношей, которых ей довелось здесь повидать, однако глаза его врезались в память и возбуждали в Сабине возмущение против этого места. С горькой иронией она вспомнила руины, которые видела в Гватемале, и то, как один американец заметил:
— Терпеть не могу развалины, ненавижу обветшание, могилы.
Однако этот новый городок на побережье был бесконечно более статичным и разрушенным, нежели древние руины. Облака монотонности, единообразия, висящие над новыми опрятными особняками, безупречными лужайками, не знающей пыли садовой мебелью. Мужчины и женщины на пляже, все одного размера, лишенные магнетизма, который бы привлек их друг к другу, зомби цивилизации, в элегантных одеждах и с мертвыми взглядами.
Зачем она здесь? Ждет Алана, когда тот закончит свою работу, Алана, обещавшего прийти. Однако жажда новых мест поддерживала в ней бодрость и не давала уснуть.
Она пошла и натолкнулась на надпись, гласившую: «Здесь будет заложена самая роскошная церковь на Лонг Айленде».
Пошла дальше. В полночь городок казался вымершим. Все сидели по домам с бутылками, из которых надеялись извлечь веселость, закупоренную где-то в другом месте.
«Такого рода выпивку делают на поминки», думала Сабина, заглядывая в бары, где прихрамывающие фигуры хватались за бутылки, содержавшие забвение.
В час она стала искать аптеку, чтобы купить снотворного. Все оказались закрыты. Она все шла. К двум она выбилась из сил, однако место, отказавшееся от уличных праздников, танцев, фейерверков, гитарных оргий, маримба, криков радости, поэтических состязаний и ухаживаний, по-прежнему мучило ее.
В три часа она свернула на пляж, собираясь спросить луну, как та позволила одному из своих ночных чад затеряться в месте, давным-давно лишенном человеческой жизни.
Рядом затормозил автомобиль, и очень высокий беловолосый полицейский-ирландец вежливо к ней обратился.
— Могу я подвезти вас до дома?
— У меня не получилось заснуть, — ответила Сабина. — Я искала аптеку, чтобы купить снотворного или аспирин. А они все закрыты. Я пыталась идти до тех пор, пока не захочу спать…
— С мальчиками не сложилось? — сказал он, держа свою беловолосую голову с вкрадчивой прямотой, происходившей не от полицейской подготовки, но от некой более глубоко заложенной гордости за саму прямоту как отражение эротической гордости мужчины.
Однако слова были столь несовершенны, что препятствовали всему, что бы она ни хотела ему доверить из-за страха услышать еще какое-нибудь дурацкое замечание. Его внешность зрелого человека противоречила бестактным словам. Поэтому она ответила неопределенно:
— Я скучаю по всем известным мне прибрежным городкам, Капри, Майорка, юг Франции, Венеция, Итальянская Ривьера, Южная Америка.
— Это я понимаю, — сказал он. — Я тоже скучал по дому, когда перебрался в эту страну из Ирландии.
— Год назад я танцевала на пляже с пальмами. Была дикая музыка, а волны омывали наши ноги.
— Да я знаю. Когда-то я служил телохранителем у одной богатой персоны. Ночами все сидели в портовых кафе. Каждая ночь была как Четвертое Июля[10]. Поехали со мной, я отвезу вас ко мне домой. Жена и дети спят, но аспирин для вас найдется.
Она села рядом с ним. Он продолжал вспоминать, как работал телохранителем и путешествовал по всему миру. Машиной он управлял без какого бы то ни было диссонанса.
— Ненавижу этот город, — страстно заявила она.
Он мягко подвел машину к опрятному белому домику. Сказал:
— Подождите здесь, — и вошел.
Возвратился он со стаканом воды и двумя таблетками аспирина на ладони. Нервы Сабины начали распутываться. Она послушно взяла воду и аспирин.
Он направил луч мощного фонарика на куст и сказал:
— Посмотрите!
В ночи она увидела бархатные цветы с черными сердцами и золотыми глазами.
Что это за цветы? — поинтересовалась она, чтобы сделать ему приятное.
— Розы Шарона, — ответил он с благоговением и чистейшим ирландским акцентом. — Они водятся только в Ирландии и на Лонг Айленде.
Возмущение Сабины убывало. Она испытала нежность к розам Шарона, к покровительству полицейского, к его попытке найти замену тропическим цветам, маленькую красоту в ночи.
— Сейчас я засну, сказала она. — Можете забросить меня в Пенни Коттедж?
— О нет, — ответил он, садясь за руль. — Мы будем ехать вдоль моря до тех пор, пока вы уже не сможете терпеть сонливость. Вы ведь сами знаете, что нельзя заснуть, пока не найдешь то, за что будешь благодарен, нельзя заснуть, пока сердишься.
Она не могла с прежней ясностью слышать его долгие и бессвязные истории о работе телохранителя и встрепенулась только, когда он сказал:
— Сегодня вы двое заставили меня взгрустнуть о доме. Вторым был парень из английских ВВС. Был авиатором всю войну, пошел добровольцем в семнадцать. Теперь он отстранен от полетов и не может с этим смириться. Он потерял покой, все носится и нарушает правила дорожного движения. От красного света сходит с ума. Когда я понял, в чем дело, то перестал выписывать ему квитанции. Он привык к самолетам. Оказаться на приколе — тяжко. Я знаю, что он испытывает.
— Она чувствовала поднимающийся от земли туман сна, несущий ароматы роз Шарона; в небе сияли глаза отстраненного от полетов авиатора, до сих пор не привыкшего к маленьким масштабам, к сморщенным пространствам. Существовали другие человеческие существа, предпринимавшие далекие перелеты, а добрый полицейский, высокий, как крестоносец, следил за ними со стаканом воды и двумя таблетками аспирина; теперь она могла спать, она могла найти себе постель при помощи его фонарика, освещающего замочную скважину, его автомобиль так мягко и нежно отплывал прочь, его белые волосы говорили «спать»…
Сабина в телефонной будке. Алан только что сказал, что сегодня не сможет прийти. Сабине захотелось опуститься на пол и разрыдаться от одиночества. Она захотела вернуться в Нью-Йорк, однако он попросил ее подождать.
Существовали места, похожие на древние могилы, где один день был столетием небытия. Он сказал:
— Ты ведь можешь подождать еще денек. Я приеду завтра. Будь умницей.
Она была не в состоянии объяснить того, как великолепные лужайки, роскошные церкви, новый цемент и свежая краска могут создать огромную гробницу без каменных богов, предназначенных вызывать восхищение, без драгоценностей и урн, заполненных едой для мертвецов, без иероглифов, которые еще нужно расшифровать.
Телефонные кабели несли только буквальные сообщения и никогда — подземные крики страдания, отчаяния. Как и телеграммы, они передавали только окончательные и предельные удары: приезды, отъезды, рождения и смерти, но в них не было места фантазиям вроде: Лонг Айленд является могилой, и еще один день на нем приведет к удушью. Аспирин, ирландский полицейский и розы Шарона были слишком нежным лекарством от удушья.
Отстранен от полетов. Перед тем, как опуститься на пол телефонной будки, дно ее одиночества, она увидела ожидающего своей очереди, отстраненного от полетов авиатора. Когда она выходила из будки, он снова выглядел измученным, словно его мучило все, что происходило в период мира. Однако он улыбнулся, узнав ее, и сказал:
— Вы показали мне дорогу на пляж.
— Вы его нашли? Понравилось?
— На мой вкус, несколько плосковат. Я люблю скалы и пальмы. Привык к ним в Индии, во время войны.
Война как некая абстракция еще никогда не проникала в сознание Сабины. Она была из тех, кто ищет причастия и принимает религию только в форме облатки на языке. Война как облатка, положенная ей прямо на язык молодым авиатором, внезапно оказалась очень близкой, и Сабина поняла, что, если он разделит с ней свое презрение к безмятежности мира, это сразу же ввергнет ее в адское ядро войны. Таким был его мир. Когда он сказал:
— Возьмите себе велосипед, и я покажу вам пляж получше и подальше… — смысл был только в том, чтобы убежать от модных, возлежащих на пляже фигур, от игроков в гольф и человеческих прилипал, приклеенных к сырым бокам баров, укатить в его ад.
Как только они пошли вдоль пляжа, он заговорил:
— У меня за плечами пять лет войны в качестве бортстрелка. Пробыл пару лет в Индии, в Северной Африке, спал в пустыне, несколько раз разбивался, совершил около сотни полетов, чего только ни повидал… Мужчин умирающих, мужчин вопящих в капканах пылающих самолетов. Обугленные руки, руки-клешни. В первый раз меня послали на поле боя после крушения… запах горелого мяса. Сладкий и тошнотворный, он потом не покидает вас много дней. Вы не можете его смыть. Не можете от него избавиться. Он преследует вас. Однако мы любили и посмеяться, смеялись все время. Смеялись от пуза. Крали проституток и запихивали их в постели тех, кто не любил женщин. Наши попойки продолжались по нескольку дней. Мне нравилась такая жизнь. Индия. Я бы хотел вернуться. Здешняя жизнь, то, о чем люди говорят, что делают, думают, наводит на меня скуку. Я люблю спать в пустыне. Я видел, как рожает негритянка… она работала на полях и таскала грязь для нового аэродрома. Она перестала таскать грязь, чтобы разродиться под крылом самолета, прямо там, а потом завернула ребенка в тряпки и вернулась к работе. Забавно было видеть огромный самолет, такой современный, и эту полуголую черную женщину, родившую ребенка и снова ставшую таскать в ведрах грязь для аэродрома. Понимаете, из всей нашей компании уцелели только двое. И все же мы откалывали штучки. Дружки всегда меня предупреждали: «Не бросай полетов; спишут на землю — тебе крышка». Что ж, списали и меня. Слишком много тыловых пулеметчиков. Я не хотел возвращаться домой. Что такое жизнь штатского? Она хороша для старых дев. Это привычка. Серость. Посмотрите: молоденькие девчонки хихикают, хихикают без причины. Мальчишки берут с меня пример. Ничего не происходит. Они не смеются от пуза и не вопят, им не бывает больно, они не умирают и не смеются.
