— И чем же ты занялся вместо этого?
— Я психотерапевт. И на эту мысль натолкнул меня твой отец. Ведь он был врачом.
— Не совсем так. Он носил белый халат, но был мозольным оператором.
— Когда я приходил к вам вместе с другими ребятами, твоя мама всегда выставляла нам вазу, полную фруктов, а твой отец интересовался: «Что ты думаешь вот об этом, Айра?», «Что ты думаешь вот о том?» Персики. Сливы. Нектарины. Виноград. В своем доме я и яблока-то не видел. Моей матери девяносто семь. Недавно отправил ее в дом престарелых. Она сидит там целый день в кресле и плачет. Но думаю, ей не горше, чем в те времена, когда я был мальчишкой. Твой отец, вероятно, скончался.
— Да. А твой?
— Моему не терпелось умереть. Неудачи и в самом деле сломили его.
И все-таки я не мог вспомнить Айру, не мог привязать к чему-либо его рассказ, и вообще, сталкиваясь в тот день с воспоминаниями о прошлом, я обнаруживал, что многие из них настолько не восстановимы, что, кажется, их и не было вовсе, сколько бы копий Айры Познера ни стояло передо мной, лицом к лицу, свидетельствуя обратное. Для меня наиболее правдоподобным было бы допущение, что Аира лакомился нашими фруктами и отвечал на вопросы моего отца в период, предшествовавший моему появлению на свет. Все связанное с ним было начисто вырвано из моей памяти и смыто потоком забвения, и причиной являлось мое полнейшее равнодушие к этим событиям. Но то, что было потеряно мною, дало ростки в душе Айры и полностью изменило его жизнь.
Нашего с Айрой случая вполне достаточно, чтобы понять, почему все мы так твердо уверены, что ошибаются только другие. А так как забывается не только то, что не имело значения, но и то, чье значение было слишком огромным, поскольку сберегаемое и отбрасываемое соединяются в узор, причудливый, как лабиринт, и столь же неповторимый, как отпечатки пальцев, то стоит ли удивляться тому, что осколки реальности, кем-то одним лелеемые как истинная биография, кем-то другим, тысячи раз обедавшим с ним за одним и тем же кухонным столом, воспринимаются как намеренная мистификация. Но в конце концов ты высылаешь пятьдесят баксов, требуемых для участия в сорок пятой годовщине со дня окончания школы, не для того, чтобы подняться на эстраду и заявить, что «этот парень» помнит все не так, как оно было. Главное, почему ты участвуешь в этой встрече, верх удовольствия, испытываемый тобой в этот день, связан с тем фактом, что твое имя еще не значится в списке «тех, о ком мы вспоминаем».
— Когда умер твой отец? — спросил меня Айра.
— В шестьдесят девятом. Давно. Двадцать шесть лет назад.
— Для кого давно? Для него? Не думаю, — сказал Айра. — Для мертвых это капля в вечности.
И в тот же момент я услышал, как Менди Гарлик спрашивает кого-то у меня за спиной:
— Слушай, а на кого ты дрочил?
— Лорен, — ответил второй мужчина.
— Само собой. У всех на нее стоял. У меня тоже. Еще кто? — спросил Менди.
— Диана.
— Так я и думал. Диана. Точно. А еще?
— Сельма.
— Сельма? Вот никогда бы не догадался. Это, скажу тебе, удивительно. Меня никогда не тянуло на Сельму. Она ведь коротышка. Мне всегда нравились гибкие. Глядел после уроков, как они занимаются гимнастикой на спортплощадке, а потом, как идут домой, вертят задом. Еще компактная пудра. Компактная пудра шоколадного цвета. На ногах. От этого я балдел. Слушай, а ты заметил? Парни, в целом, смотрятся очень неплохо, многие очень даже годятся в дело, но бабы… да, сорок пятая годовщина со дня выпуска — не место, куда идут подцепить девчонку.
— Это точно. — Его собеседник говорил мягким голосом и, в отличие от Менди, похоже, не терзался ностальгией. — Время сурово обошлось с женщинами.
— Знаешь, кто умер? Берт и Утти, — сказал Менди. — Рак простаты. Дал метастазы в позвоночник. Сожрал их. Сожрал обоих. Слава богу, я проверяюсь. Ты проверяешься?
— Что значит «проверяешься»?
— Каналья! Значит, не проверяешься? Прыгунок, — обернувшись, Менди оттащил меня от Айры, — представляешь, Майзнер не проверяется.
Майзнер выглядел точь-в-точь как мистер Майзнер, Эйб Майзнер, невысокий, крепкий мужчина с покатыми плечами и непомерно крупной головой, владелец химчистки Майзнера «Идеальная чистка за 5 часов», располагавшейся на Ченселлор между обувной мастерской, где всегда играло итальянское радио, а за вращающейся дверью, в глубине, сидел Ральф, подбивавший нам каблуки, и салоном красоты Ролина, откуда моя мама однажды принесла домой номер «Серебряного экрана» со статьей, которая поразила меня: «Джордж Рафт — одинок». Миссис Майзнер, такая же коротенькая и приземистая, как муж, работала вместе с ним на приемке заказов, и однажды они с моей мамой вместе продавали военные облигации в киоске, прямо на Ченселлор-авеню. Их сын Алан прошел бок о бок со мной всю школу. Начали мы с совместного посещения детского сада, потом одновременно перепрыгивали через одни и те же классы начальной школы. Когда школе требовалась какая-нибудь пьеска для постановки в день праздника, наш учитель обычно засаживал нас с Аланом в один из классов и требовал придумать что-нибудь подходящее — словно мы были знаменитые драматурги Джордж С. Кауфман и Мосс Харт. В течение двух сезонов сразу после войны химчистка мистера Майзнера, по удивительному стечению обстоятельств, получила заказ на обслуживание «Медведей Ньюарка», третьей среди американских команд лиги «А», и однажды в чудесный летним денек — великий для меня день — Алан включил меня в список тех, кто поможет ему доставить свежевычищенные униформы до самой Уилсон-авеню — с тремя автобусными пересадками, требующимися, чтобы попасть к помещению клуба на Руппертовском стадионе.
— Бог мой, Алан, — сказал я, — ты копия своего отца.
— Естественно, что не чркого, — ответил он, сжимая мое лицо в ладонях и целуя.
— Ал, — сказал Менди, — расскажи Прыгунку, что сказал Шриммер своей жене. У него новая женушка, Прыгунок. Шесть футов росту. Три года назад он пошел к психотерапевту. Тот спросил его: «Что придет вам на ум, если я попрошу вас вообразить себе тело вашей жены?» — «Что хорошо бы перерезать себе глотку», — сказал Шрим. И в результате он развелся и женился на секретарше-шиксе. Шесть футов. Тридцать пять лет. Ноги растут из подмышек. Ал, расскажи Прыгунку, что выдала эта дылда.
— Она сказала Шриму, — сообщил Алан — мы, весело посмеиваясь, похлопывали друг друга по плечам и рукам с несколько ослабевшими бицепсами, — она сказала: «Почему все они Мутти, Утти, Дутти и Тугги? Если его зовут Чарльз, то при чем тут Тутти?» — «Не надо было привозить тебя, — ответил Шрим, — я знал, что не надо. Это не объяснишь. Объяснить невозможно. Это вне объяснения. Так оно есть — и точка».
Кем же был теперь Алан? Выросший в доме хозяина химчистки, помогавший отцу за прилавком, категорически непригодный для химчистки, он теперь был председателем суда в Пасадене. На стене крошечного заведения его отца над гладильной машиной рядом с надписанной фотографией мэра Мейера Элленстайна висела окантованная литография «Члены Верховного суда». Я вспомнил об этой картинке, когда Алан упомянул, что его дважды включали в состав делегации республиканской партии на съезде по выдвижению кандидатуры президента. Менди спросил, не поможет ли ему Алан с билетами на «Роуз Боул», и Алан Майзнер, с которым мы вместе ездили в Бруклин посмотреть (в год, когда Робинзон вошел в команду) на воскресные тренировки «Доджеров», с которым садились в восемь утра на останавливающийся возле нашего дома автобус, привозивший нас на Пенсильванский вокзал, доезжали до нью-йоркского метро, ехали через весь Нью-Йорк до Бруклина, и все это, чтобы добраться до стадиона Эббетс и съесть, прежде чем начнут отрабатывать подачи, привезенные из дома завернугые в пакетик сэндвичи, — Алан Майзнер, который, когда игра шла полным ходом, оглушал всех вокруг нас подробным комментарием каждой подачи обеих игр, — так вот, тот самый Алан Майзнер небрежно вынул карманный еженедельник и сделал аккуратную пометку. Глядя через его плечо, я смотрел, как он пишет «бил. на Р. Б. для Менди Г.».
Неважно? Не стоит упоминания? Ничего сверхъестественного? Что ж, это в первую очередь зависит от того, где вы выросли и какой стороной поворачивалась к вам жизнь. Нельзя сказать, что Алан Майзнер начинал с полного нуля, и все-таки, вспоминая мальчишку из глухомани, который самозабвенно вопил и свистел, просиживая, как приклеенный к месту, с первой и до последней минуты тренировки на стадионе Эббетс, вспоминая его разносящего по клиентам вычищенную одежду — в зимних сумерках, с непокрытой головой, в засыпанной снегом курточке, легче как-то предположить, что его ждет нечто более скромное, чем судьба завсегдатая Турнира Роз.
Только когда штрудель с кофе увенчал обед с цыпленком, что при всеобщем желании перемещаться с места на место заняло всю середину дня, только когда дети из Мэйпла, поднявшись на эстраду, спели гимн школы с Мэйпл-авеню, а цепочка выпускников, подходивших к микрофону, чтобы сказать «У нас была замечательная жизнь» или «Я горжусь всеми вами», иссякла, после того как постепенно замерли похлопывания по плечу и дружеские объятия; после того, как десять членов-организаторов, взявшись за руки с «человеком-оркестром», пропели «Спасибо, память» Боба Хоупса, а мы все жарко поаплодировали им, благодаря за огромную проделанную работу; после того, как Марвин Лейб, чей отец продал нашему отцу долго еще служивший нам «понтиак» и всегда угощал нас, подростков, когда мы заходили за Марвином, большой сигарой, рассказал мне о возникших у него проблемах с алиментами — «этот парень так лихо высасывает их у меня, что явно соображает гораздо лучше, чем я, когда женился в первый раз, а потом во второй»; после того, как Джулиус Пинкус, когда-то самый добрый среди нас, а теперь из-за тремора, вызванного приемом циклоспорина, необходимого для продолжительного функционирования пересаженного ему трансплантата, с печалью рассказал мне, каким образом он получил свою новую почку: «Не случись в октябре прошлого года у четырнадцатилетней девочки кровоизлияния в мозг, и мне крышка»; после того, как высоченная молодая жена Шриммера сказала: «Вы классный писатель, может быть, вы объясните, почему все они — Утти, Дутти, Тутти и Мутти»; после того, как я огорошил еще одного «Смельчака», Шелли Минскоу, кивнув в ответ на его вопрос «Ты сказал там, перед микрофоном, что у тебя нет детей, ну и все в этом роде — это что, правда?»; и после того, как Шелли, соболезнуя, пожал мне руку со словами «бедный Прыгунок», — только тогда я увидел, что здесь, среди нас, находится с запозданием объявившийся Джерри Лейвоу.
