Неважно? Не стоит упоминания? Ничего сверхъестественного? Что ж, это в первую очередь зависит от того, где вы выросли и какой стороной поворачивалась к вам жизнь. Нельзя сказать, что Алан Майзнер начинал с полного нуля, и все-таки, вспоминая мальчишку из глухомани, который самозабвенно вопил и свистел, просиживая, как приклеенный к месту, с первой и до последней минуты тренировки на стадионе Эббетс, вспоминая его разносящего по клиентам вычищенную одежду — в зимних сумерках, с непокрытой головой, в засыпанной снегом курточке, легче как-то предположить, что его ждет нечто более скромное, чем судьба завсегдатая Турнира Роз.
Только когда штрудель с кофе увенчал обед с цыпленком, что при всеобщем желании перемещаться с места на место заняло всю середину дня, только когда дети из Мэйпла, поднявшись на эстраду, спели гимн школы с Мэйпл-авеню, а цепочка выпускников, подходивших к микрофону, чтобы сказать «У нас была замечательная жизнь» или «Я горжусь всеми вами», иссякла, после того как постепенно замерли похлопывания по плечу и дружеские объятия; после того, как десять членов-организаторов, взявшись за руки с «человеком-оркестром», пропели «Спасибо, память» Боба Хоупса, а мы все жарко поаплодировали им, благодаря за огромную проделанную работу; после того, как Марвин Лейб, чей отец продал нашему отцу долго еще служивший нам «понтиак» и всегда угощал нас, подростков, когда мы заходили за Марвином, большой сигарой, рассказал мне о возникших у него проблемах с алиментами — «этот парень так лихо высасывает их у меня, что явно соображает гораздо лучше, чем я, когда женился в первый раз, а потом во второй»; после того, как Джулиус Пинкус, когда-то самый добрый среди нас, а теперь из-за тремора, вызванного приемом циклоспорина, необходимого для продолжительного функционирования пересаженного ему трансплантата, с печалью рассказал мне, каким образом он получил свою новую почку: «Не случись в октябре прошлого года у четырнадцатилетней девочки кровоизлияния в мозг, и мне крышка»; после того, как высоченная молодая жена Шриммера сказала: «Вы классный писатель, может быть, вы объясните, почему все они — Утти, Дутти, Тутти и Мутти»; после того, как я огорошил еще одного «Смельчака», Шелли Минскоу, кивнув в ответ на его вопрос «Ты сказал там, перед микрофоном, что у тебя нет детей, ну и все в этом роде — это что, правда?»; и после того, как Шелли, соболезнуя, пожал мне руку со словами «бедный Прыгунок», — только тогда я увидел, что здесь, среди нас, находится с запозданием объявившийся Джерри Лейвоу.
3Мне даже в голову не приходило поискать его. От Шведа я знал, что он во Флориде, но главное, он всегда был ужасно замкнутым парнем, которого очень мало занимало что-либо, лежащее за пределами его собственных загадочных интересов, и трудно было предположить, что он возымеет желание выслушивать разглагольствования бывших одноклассников. Но едва только мы попрощались с Шелли Минскоу, как он вдруг появился — в таком же, как я, синем двубортном блейзере, грузный, с торсом, похожим на большую птичью клетку, и практически лысый: то немногое, что осталось у него от волос, лежало поперек черепа, как своего рода вервие. Фигура его выглядела на редкость странно: могучий корпус, образовавшийся на месте плоского, будто раскатанного скалкой туловища нескладного мальчишки, опирался на прямые, как палки, ноги, делавшие в свое время его походку самой смешной во всей школе, — такие же тонкие и лишенные всех суставов, как ноги Олив Ойл из комикса «Поп-Ай». Узнал я его моментально: со времен наших пинг-понговых баталий, когда моя физиономия была мишенью его ярости, а его лицо дико металось над столом, пылая воинственным жаром и жесткой решимостью добить противника, характерные черты длинноногого-длиннорукого Джерри навсегда врезались мне в память — личико с кулачок, сведенное гримасой напряжения, маска мечущегося зверя, который не успокоится, пока не выбьет вас из норы, хищная мордочка, говорящая: «Компромиссов не предлагать! До победного!» Теперь на этом лице так и застыло упорство человека, всю свою жизнь свирепо заталкивающего мячи в глотку противника. Ясно было, что уважения окружающих он добивается иными средствами, нежели брат.
— Не ожидал тебя здесь увидеть, — хмыкнул Джерри.
— Я тебя тоже.
— Эта эстрада для тебя маловата. — Он рассмеялся. — Я думал, ты не поклонник сентиментальности.
— Именно это я думал и о тебе.
— Ты ведь из тех, кто сбросил избыток чувств. Живешь без дурацких «как меня тянет домой». Без всего, что несущественно. Отдаешь время только необходимому. А ведь то, что они тут называют «прошлым», — даже не часть части прошлого. Ничто не возвращается — это лишь призрак прошлого. Ностальгия. Точнее, вздор.
Несколько фраз, в которых он изложил все, что думает обо мне и обо всем вообще, доказывали способность сменить не только четырех, но восемь, десять, а то и шестнадцать жен. Нарциссизм с неизбежностью проявляется у любого, кто пришел на вечер встречи, но это был взрыв эмоций принципиально иного масштаба. Если тело нынешнего великана сохранило что-то от тела худощавого подростка, то в характере Джерри этой двойственности не наблюдалось: он был человеком монолитной цельности, железно уверенным в том, что его будут слушать. Какая неожиданная эволюция: странноватый мальчишка, став взрослым, сделался непробиваемо самоуверен. Диковатые юношеские порывы, похоже, жестко сцементировались с мощным умом и сильной волей. Сложился человек, который не только всегда дает указания и ни за что не будет им подчиняться, но и, будьте уверены, не побоится даже «раскачать лодку». Сейчас легче, чем в детстве, приходило в голову, что, если Джерри втемяшится вдруг затеять что-то, даже и совершенно невыполнимое, результат будет впечатляющим. Я понял, что меня привлекало к нему в школьные годы, и впервые осознал, что мое увлечение объяснялась не только тем, что он брат Шведа, но и тем, что брат Шведа так необычен — со своей мужественностью, такой нелепой на общем фоне и прямо противоположной блистательной мужественности прославленного брата-спортсмена.
— Так почему ты приехал? — спросил Джерри.
О прошлогоднем страхе перед онкологией и воздействии проведенной операции на простате на мои мочеполовые функции я говорить не стал. А вернее, сказал ровно столько, сколько необходимо, и, возможно, не только для меня, но и для собеседника: «Потому что мне шестьдесят два. И я подумал, что из всех форм вздорной ностальгии эта имеет максимум шансов одарить неприятными сюрпризами».
Ему понравилось.
— Значит, ты любишь неприятные сюрпризы?
— Изредка. Почему ты приехал?
— Совпадение. У меня было здесь, неподалеку, дело. — И, одарив меня улыбкой, добавил: — Мне кажется, никто из них не ожидал, что знаменитый писатель будет столь лаконичен. Уж такой скромности явно не ждали.
Когда в конце трапезы ведущий (Эрвин Левин, дети: 43, 41, 38, 31, внуки: 9, 3, 1, 6 нед.) вызвал меня к микрофону, я, думая, что правильно улавливаю дух мероприятия, сказал: «Меня зовут Натан Цукерман. Я был старостой 4 „б“ класса и членом комитета по организации школьного бала. Детей и внуков у меня нет, но десять лет назад я перенес аорто-коронарное шунтирование, чем и горжусь. Спасибо за внимание». Вот такую свою историю, включая медицинский компонент, я им поведал; в целом, это годилось, чтобы немного позабавить народ и благополучно вернуться на свое место.
— А чего ты от меня ожидал? — спросил я Джерри.
— Именно этого. Простенько. Рядовой ученик Уиквэйка, да и только. Ты всегда делаешь не то, чего от тебя ждут. В школе уже был таким. Всегда знал как поступить, чтобы тебя оставили в покое.
— По-моему, это больше относится к тебе, Джер.
— Ну нет. Я всегда действовал сложным способом. Я был воплощенное безрассудство, сэр. Псих ненормальный. Если что-то делалось не по-моему, я тут же слетал с катушек и вопил благим матом. А ты умел смотреть на вещи широко. Ты был скорее теоретиком — не то что мы, остальные. Тебе тогда уже хотелось выискивать связь вещей. Оценивать ситуацию, делать выводы. И ты строго следил за собой. Всякие сумасбродства держал под замком. Разумный мальчик. Нет, я совсем не такой.
— Ну, мы оба из кожи лезли, доказывая, что правы.
— Да, быть неправым я не выносил. Категорически.
— Сейчас полегче?
— А сейчас и хлопотать не надо. Власть в операционной превращает тебя в человека, который все делает правильно. Близко к писательству.
— Писательство, наоборот, превращает тебя в человека, который все делает неправильно. И только иллюзия, что когда-нибудь сделаешь правильно, позволяет хоть как-то двигаться дальше. Иначе была бы крышка. К счастью, писательство, как и другие патологии, ломает не до конца.
