— Вы не любите привлекать внимание, — сказала Лия.
Я помотал головой:
— Не люблю. Вот в Риме легко оставаться неприметным. Там каждый второй встречный — священник. А здесь… бывает чересчур…
— Вас уважают, только и всего.
— Но за что? Они меня не знают.
Лия провела пальцем по горлу, и я кивнул, удивляясь, что белый пластиковый ошейник может вызывать такое почтение. Близнецы вновь уснули — Эзра привалился к окну, Бина прижалась щекой к материнскому плечу.
— Я хотел спросить… — начал я, но Лия покачала головой:
— Лучше не надо.
— Хорошо.
— Прошло тридцать пять лет. — Лия пожала плечами. — Я стараюсь об этом не думать.
— Получается?
— Нет, конечно.
— А у матери с отчимом?
— Что вы лезете с такими вопросами? — Лия подалась вперед, ошарашив меня резкой переменой тона. — Кто дал вам право?
— Простите. — От стыда свело живот. — Я не хотел…
— Я знаю, чего вы хотели сказать, что во всем есть смысл. Дескать, все это входит в Божий замысел.
Я покачал головой:
— Никто не ведает Божьего замысла.
— Вы же знаете, что его нет.
— Кого? — не понял я.
— Бога.
— Ах, так.
— Поймите правильно. — Лия усмехнулась, заметив, что слова ее меня покоробили. — Все эти законы, которые вы сочинили, эта ваша идея добра, великодушия и милосердия, все это хорошо. Если вам нравится ходить в черном, носить воротничок и наряжаться по воскресеньям, кому это мешает? Но Бога нет. Откуда ему взяться? Вы сами себя дурачите.
Она говорила абсолютно спокойно, словно учила ребенка простейшим арифметическим действиям или азбуке. И я не нашелся с ответом. Она изведала жизнь, какой я никогда не узнаю. Поезд замедлял ход, Лия разбудила детей и принялась собирать вещи.
— Извините, если я вас огорчил.
— Ничуть. Вы не можете меня огорчить, — ответила она и, двинувшись к выходу, добавила: — Ешьте свой сэндвич. Старик выказал вам уважение. Но все может измениться. И тогда уже не будет еды для вашей братии. Оголодаете.
В Голуэй я приехал к вечеру. Том сказал, что пасторский дом отыскать непросто, поэтому мы условились встретиться в пабе О’Коннела на Эйр-сквер. Когда я вошел в бар, все головы повернулись ко мне; оглядывая насмешливые лица, я искал и не находил своего двойника — человека под тридцать в черном одеянии.
— Одран! — услышал я и в дальнем конце бара разглядел Тома, сидевшего за пинтой пива и номером сегодняшней газеты. Я обрадовался, стараясь не выказать удивления, что друг мой, как и все вокруг, в джинсах и ковбойке. — Ты чего так вырядился? — ухмыльнулся он. Ну хоть сними воротничок.
— Не стоит. — Я пожал ему руку. — Как поживаешь?
— Потихоньку. Что выпьешь?
— Фанту.
— Да ладно тебе.
— Пить хочется.
— Я знаю, чем утолить твою жажду. Садись.
Том отошел к стойке, заученным жестом вскинул два пальца и тотчас получил «пиво с прицепом» — две пинты «Гиннесса» и пару стаканчиков виски. Я раздраженно выдохнул. Почему все за меня решают, что мне есть и что пить?
— Ну и как это было? — усаживаясь, спросил Том, а я подумал, что со стороны мы, вероятно, производим странное впечатление; я-то полагал, здесь мы лишь встретимся и тотчас уйдем.
— Ты считаешь, все нормально? — обеспокоенно спросил я. — У нас не будет неприятностей?
— С кем?
— С епископом.
Том рассмеялся, отхлебнул пиво и рукой отер густые пенные усы.
— Окажись он здесь, предложил бы повторить за его счет.
— Никаких повторов, Том. Мне и этого вполне хватит.
— Ночь еще молода. Мы тоже.
— У меня была трудная неделя. Я притомился.
— Ну да, сестрина свадьба. Как все прошло?
— Очень весело.
— Каков новобрачный?
— Молодец. Вправду приятный парень.
— Поди, хорошо обрести нового братца.
Я замер, не донеся кружку до рта. Неумышленная грубость реплики меня резанула.
— Извини, — сказал Том. — Я неудачно выразился?
— Нет-нет, ничего.
Том усмехнулся и, пожав плечами, посмотрел на двух парней, в углу состязавшихся в дартс. Видимо, один угодил в яблочко, потому что подпрыгнул, сграбастал напарника и закружил его в радостном танце. Я заметил, что Том слегка помрачнел.
— Ну и как это было? — повторил он, отвернувшись от игроков.
— Поездка?
— Ватикан.
— Сплошь политика.
— Не удивляюсь. И здесь-то епархии — точно осиные гнезда. Воображаю, что творится в Риме. А каков новый парень?
— Кто?
— Сам. Начальник.
— Решителен, — сказал я. — Честолюбив. Хочет все изменить, ничего не меняя.
— Это был бы фокус. С ним можно похохмить?
— Нет.
— Почему?
— Он ни с кем не сближается. Ужасно умный. И грозный. А временами робкий. Одно лицо для мирян, другое для курии. Но иначе, наверное, нельзя. На дворе 1980-й. Другая жизнь.
— Ты бы не хотел остаться при нем?
— Я же говорил, нас берут только на год.
— Зато какой год, Одран! Лучшего нельзя и желать.
— Это как посмотреть, — сказал я. Видимо, в глубине души мне было приятно, что меня считают участником драмы. И даже отчасти ее причиной. Я будто намекнул, что есть моменты, которыми нельзя поделиться.
— Знаешь, чем я занимался в тот вечер, когда умер Папа? — Том опустошил пинту залпом, словно заправский выпивоха.
— Чей папа? — переспросил я, как тогда на уроке.
— Наш общий.
— Ну и чем же ты занимался?
— В Литриме спорил с парочкой моих прихожан. Они пришли ко мне за наставлением в супружестве…
— Вот этого я боюсь как огня, — сказал я. — Что мы с тобой знаем о браке?
— Оба мои ровесники, — продолжил Том, игнорируя мой вопрос. — Он — крестьянский сын, возжелавший малевать…
— Стать маляром?
— Да нет, художником. Живописцем. Как Ван Гог или Пикассо.
— Понятно.
— Я спросил, видел ли кто его работы, и он сказал, что несколько лет назад выставлял свои картины в приходском зале, а потом возил их в Дублин показать одному галеристу, но получил от ворот поворот: дескать, он еще не готов, надо развивать свой стиль. Тут влезла девица: дублинцы только о себе и думают, на остальных им плевать. Видел бы ты ее, Одран. Накрасилась, словно шла не к викарию, а на дискотеку. Юбка коротенькая — одно название. — Том присвистнул и покачал головой. — А ноги прям из подмышек растут.
— Как это? — опешил я.
— Ну, такое выражение, — рассмеялся Том. — Не слыхал, что ли? В общем, о девице этой ходила молва, что слаба на передок, но, видно, жениху было пофиг. Ну вот, сидят они, ухмыляются, и я вижу, что все это им невмоготу, а потом заводят старую песню — почему нельзя просто жениться без всей этой муры, и я отвечаю, что многие пары находят очень полезным поговорить о разных аспектах супружеской жизни, прежде чем идти под венец. Траты на хозяйство, чистота в доме, отношения… ну, ты понимаешь…
— В постели, — договорил я. По-моему, надо называть вещи своими именами, ведь мы, в конце концов, не дети.
— Да, это самое. — Том вроде как смутился и поерзал на стуле.
— В подобных вопросах я совсем не разбираюсь, — сказал я. — Очень надеюсь, что мне не придется давать таких наставлений.
— Как это — не разбираешься? — удивился Том. — Или нас не натаскивали?
— Наши познания чисто теоретические. Мы не ведем свою бухгалтерию, за нас это делает Церковь. Не убираем свои жилища, для этого есть экономки. А что мы знаем о сексе?
— Не все такие невинные агнцы, как ты, — раздраженно бросил Том, и я удивленно нахмурился — с чего это он так заговорил? Мы знакомы с семнадцати лет, и он, помню, признался, что еще даже не целовался с девушкой. — Суть в том, что за наставлением парочка явилась, поскольку не было других вариантов. Отец Трелони, приходский пастор, ясно сказал, что в своей церкви их не обвенчает, покуда не прослушают курс о супружеской жизни, ну и куда им было деваться? В общем, я хотел как можно скорее покончить с этой бодягой. Желая разрядить обстановку, я сказал, что от одной обязанности невеста избавлена — после свадьбы не надо хлопотать о перемене фамилии.
— Почему это? — спросил я. На столе появились две новые пинты, а я даже не заметил, когда Том их заказал.
— В том-то и штука. — В два глотка Том опорожнил стаканчик виски и, буркнув «Твое здоровье», приложился к новой пинте. — Парня звали Филип О’Нил, ясно? А девицу, по чистому совпадению, Роза О’Нил. Однофамильцы, понимаешь? Слава богу, никакие не родственники, хотя в Литриме, если подопрет, женишься и на кобыле. Но тут О’Нил женился на О’Нил. Такое, значит, бывает. Фамилия-то распространенная.
— Понятно. — Я хохотнул, словно над смешным анекдотом. Видно, подействовало спиртное. На голодный-то желудок. В поезде я не мог даже смотреть на тот сэндвич с ветчиной и сыром.
