— А давай погреемся чайком где-нибудь во-он там?
Под «вон там» она подразумевает кафешки пляжа Дзаймо́ку-дза́. Перебраться туда из Юигаха́мы можно по узенькому деревянному мосту, перекинутому через речку Намэри как раз для тех, кто желает перебраться с пляжа на пляж напрямую, а не карабкаться по лестнице вверх, до самого шоссе, и снова спускаться вниз.
По-прежнему босиком мы перебегаем по мостику на берег Дзаймоку-дза. Если Юигахама вечно кишит приезжими со всего света, то в Дзаймоку-дза куда чаще отдыхают местные жители.
Песок под ногами уже совсем холодный. Под раскатистые ритмы «Сазан Олл Старз» мы потягиваем маленькими глоточками горячий жасминовый чай. И только теперь понимаем, что мерзнем уже давно. Тепло жасмина отогревает до самого сердца.
После чая мы начинаем клевать носами, а потому уходим от моря подальше. Все-таки у него очень сильная энергетика: даже просто находясь на берегу, тело становится тяжелее.
Двигаясь в сторону Хатиман-гу, мы добредаем до «станции Первых ворот» — вокзала И́ти-но-То́рии [45]. Говорят, еще до того, как открылась линия Ёко́сука, отсюда убегала вверх по склону самая первая дорога к храму.
В небе наконец-то показывается луна. Госпожа Барбара задумчиво мурлычет себе под нос какую-то детскую песенку. И вдруг говорит, что перед возвращением домой хотела бы пробежаться по магазинам. Так что у самой станции мы расстаемся. На часах скоро восемь, но, по крайней мере, в «Кинокунию» она еще успевает. Мне же покупать ничего не нужно, поэтому я тут же сажусь в автобус до Камакура-гу. На то, чтобы возвращаться домой пешком, ни сил, ни желания уже не осталось.
Днем в часы пик этот автобус постоянно дергается и тормозит, застревая в пробках. Зато вечером мчаться в нем по Вакамия-Одзи плавно и с ветерком — удовольствие особое.
Хотя Обон завершился, над входом в кондитерскую «Тосима-я» еще красуется огромное, как гимнастический обруч, кольцо-о-хараи. А храм Хатиман-гу, даже подсвеченный лучами прожекторов, все так же напоминает дворец Морского Дракона…
Зачарованная этим зрелищем, я вдруг вспоминаю о булочках с соевой пастой. Мы купили их с госпожой Барбарой специально, чтобы полакомиться на берегу, а теперь они обе лежат у меня в сумке. «Как неудобно вышло!» — думаю я, прямо в автобусе кусая одну из них.
Под ее плотным мякишем из рисового теста скрывается легкая, почти воздушная начинка из соевой пасты. Именно та, что я люблю больше всего, — с легкой кислинкой от какого-то фрукта вроде абрикоса.
Пакетик с булочкой для госпожи Барбары я решаю повесить на ручку ее входной двери. А уже с завтрашнего утра «Канцтовары Цубаки» откроются снова…
Наконец я добираюсь и до своей двери. Отпираю ее, вхожу в дом, и тут до меня доносится какой-то странный звук.
Похоже, пока меня не было, в доме поселился сверчок, думаю я. Слабое, унылое потрескивание повторяется снова и снова. Что ж, как только поймаю, прогоню обратно на волю. Ну а пока будет шанс оценить по достоинству все оттенки сверчковых трелей.
Хочется чего-нибудь выпить. Из запасов тетушки Сусико достаю сливовый ликер, наливаю зеленоватую жидкость в стакан. И упираюсь взглядом в портреты, висящие бок о бок над алтарем.
Молясь за то, чтобы обе девочки всегда ели вкусно и досыта, их настоящие родители придумали им необычные имена. Наставницу назвали Ка́сико — в честь японских конфет «о-ка́си». А ее сестру-близняшку — Су́сико, как рисовую лепешку «о-су́си».
Насколько их жизни соответствовали столь необычным именам — судить трудно. Но как бы там ни было, прах госпожи Конфетки и мадам Лепешки теперь дружно покоится в одной могилке…
Вспомнив о прошедшем Обоне, я вздрагиваю и, плеснув ликера в отдельную чашечку, подношу его Будде на полочку алтаря.
Тетушка Сусико иногда напивалась в хлам, а Наставница за всю жизнь не взяла в рот ни капли спиртного. Несмотря на все их внешнее сходство, по характеру они различались как небо и земля. Когда им дарили неожиданные подарки, Наставница-Касико всегда сжималась и смущенно извинялась за причиненное беспокойство. А Лепешка-Сусико благодарила так громко и жизнерадостно, что все вокруг расплывались в улыбке.
Стараясь попасть в ритм сверчка, я звоню в алтарный колокольчик. Всего один раз. И складываю руки в молитве.
Похоже, этот сверчок принес с собой осень.
По всему дому, задувая неведомо откуда, гуляют зябкие сквозняки.
ОСЕНЬ
Может быть, осень — то самое время года, когда хочется написать кому-то письмо?
Вот и у нашей конторы заказов на письма все больше.
Как правило, это письма о том, что заказчик затрудняется высказать вслух, а потому решает изложить на письме: любовное прощание, просьба принять пожертвование, сообщение о потере работы, покаяние за пьяную выходку в кабачке и так далее.
Во всей этой веренице деликатных поводов и причин обычное, ни к чему не призывающее письмо — случай редкий и по-своему любопытный.
— Значит, просто письма вы тоже пишете? — повторяет свой вопрос Соно́да-сан. — Я просто хотел бы сообщить кое-кому, что все еще жив…
Его голос звучит безмятежно, как ветерок, теребящий траву на вершине холма.
— И кто же ваш адресат? — уточняю я в тон ему, как можно беспечнее.
— Мы дружили с раннего детства. Когда-то я даже обещал жениться на ней, да не сложилось… Я женился на другой, нарожал детей… А на днях случайно узнал, что она тоже нашла себе кого-то и живет с ним счастливо в небольшом северном городке. Так что уже и выяснять между нами нечего. Просто… этим письмом я хочу сообщить ей, что до сих пор жив-здоров, вот и все.
«Тогда почему бы не написать самому?» — удивляюсь я, но вслух ничего не говорю. Похоже, не все так просто.
— Сегодня даже говорить об этом неловко, но… когда-то я и правда очень любил ее. И мечтал прожить с ней до самой смерти. Да только…
Смущенно запнувшись, Соно́да-сан опускает взгляд.
За окном щебечут какие-то пташки. Судя по тому, как они клюют землю, задирая хвосты на бегу, — наверное, трясогузки.
Небо дышит осенью все ощутимее. Совсем скоро без керосиновой печки в магазине будет не обойтись.
Я совсем не желаю прерывать разговор, но решаю дать Соноде передышку и выхожу в подсобку заварить чай. С утра удалось купить в кондитерской свежие о-каси с каштанами. Разложив их на бумажной салфетке, выставляю чайник с чашками и десерты на столик для посетителей.
Когда наливаешь тонкой струйкой в старинную чашку черный чай, по деревянному дому растекается особый аромат — чуть терпкий, почти неуловимый, как солнечные лучи.
— Угощайтесь… — предлагаю я в надежде, что это поможет ему собраться с мыслями. Хорошо, если он не из тех, кто отказывается от сладкого.
Потягивая свой чай, я пробую на зуб пышное каштановое блаженство.
«Самое обычное письмо»?
В бесконечном потоке писем, сочиняемых людьми не просто так, «самое обычное письмо» — это просто вызов какой-то!
— Так о чем вы хотели бы написать? Может, о чем-то особенном? — уточнила я, смахивая с губ сахарную пудру.
— Только не подумайте, будто мне все равно… Сгодятся любые темы, кроме любви. Письма она обожает! В студенчестве, когда мы были влюблены друг в друга на расстоянии, она писала мне буквально каждый день. Я же писать не мастак, отвечал ей раз в месяц, не чаще… Но даже тогда она радовалась как ребенок! Тут же сочиняла мне пылкий ответ. И даже вкладывала в конверт какой-нибудь засушенный цветок… Ну а теперь и хотел бы ответить, да получается какая-то переписка за спиной у жены. И сразу руки опускаются…
— Понятно, — киваю я, и он продолжает:
— Поэтому хотя бы почерк пускай будет женским.
— Чей почерк? — уточняю я, совсем запутавшись. — Ее?
Вообще-то любые письма от лица мужчин пишутся мужским почерком. Это железное правило нашей профессии. Но Сонода-сан тут же добавляет:
