4
Руины Вау продолжали торчать посреди равнины более столетия. Путешественники старательно избегали проходить рядом с пепелищем и видели в развалинах населенные привидениями и джиннами кельи до тех самых пор, пока широко прогремевший селевой поток 1913 года не снес все эти руины с лица земли, не оставив камня на камне.
Мудрые люди Сахары объясняют большинство деталей случившегося существованием подземного хода и скрытым продвижением по нему захватчиков, — оно было длительным, заняло месяцы, а по другим источникам, целые годы пути. Спустя определенный срок во всем этом шествии наметились раздоры и разногласия между тремя видами виновников происшедшего — вокруг дележа добычи. Это потому, что воины Бану Ава хотели завладеть женщинами, а джинны выступили против них, они хотели видеть в женах свою добычу. Вождь Бану Ава воспротивился, выдвинул тот довод, что завладеть и женами, и золотом вместе — это будет несправедливый дележ, только владыка джиннов напомнил ему, что по общепринятому обычаю львиная доля должна принадлежать тому, кто играл роль лесного царя в набеге. А эту роль лесного владыки сыграли именно джинны — что обеспечило успех. Спор закончился тем, что к Бану Ава отошла вереница мужчин, толпу же подростков и девиц владыка джиннов отдал зверям из шакальего племени, а все жены так и остались гаремом, погребенным во тьме.
Из-за этого положения пошел запрет женщинам упоминать своих мужей по именам, тогда же было запрещено их детям, зачатым от джиннов, вести свой род от родителей из потустороннего мира, и в пустыне Сахара утвердился обычай вести происхождение по материнской линии. А за всем этим исходом последовали роскошные россыпи легенд и мифов, которые сахарцы не перестают пересказывать и по сей день.
«И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую я укажу тебе».
Ветхий Завет, Бытие, глава 12
Дервиш сказал: «Я отправился посетить вади с акациями и забылся там чуток во сне. Только разве может случиться такое, что проспал я на самом деле пять суток?» А Тафават сообщила: «Я вышла вслед за козами по южным оврагам. Устала и заснула в одной пещере. И поверить никак не могу, что проспала несколько дней».
Они встретились на развалинах. Он явился с востока, а она с юга поднялась. Оба бродили по руинам, кружили вокруг тел, пока не столкнулись, словно два привидения. Они не разговаривали. Поминали в молчании жертвы. Однако оба уже забыли про ту золотую жертву, что преподнесли джиннам в тот день, когда вели они свою беседу и подыскивали доводы, чтобы объяснить избавление.
Они вдвоем пересекали пепелище становища. Дошли до ворот в наружной стене: левую створку пожрал пожар, однако громадная черная головня продолжала висеть на арке в стене, в то время как верхняя часть правой створки отошла в сторону, и ворота казались повешенными на стене за шею. Вокруг колодца были рассеяны могилки мертвых. На некоторых трупах копошились черви, другие были вынуждены покоиться в лужах из жидко-студенистого кровавого месива. В то же время солнце уже превратило в мумии некоторые тела — этим избранным смерть в пустыне, казалось, не причинила внешнего ущерба. Кровь из ран не текла, ни жир, ни гной не сочились на песок, не было признаков гниения, они будто были готовы ко всему дальнейшему: взгляды были уставлены в пустоту, будто бы люди прилегли на часок насладиться дремой в полуденный зной. Только Муса замечал на губах этих последних язвительные улыбки, а иногда — и счастливые, словно люди радовались, что наконец-то обрели покой.
Над Вау кружили вороны, от пепелищ поднимался дым, пахло смрадом.
Тафават вырвало трижды. Головокружение и боль мотали ее, она сделала спутнику знак покинуть бывший оазис. Они удалились в юго-восточном направлении. Тщеславный Идинан печально наблюдал за ними — они будто получали от горы утешение. Тафават присела на каменную глыбу, а порушенная земля равнины словно легла на колени у нее под ногами. Все лицо ее пошло пятнами в лихорадке. Отсутствующим голосом женщина произнесла:
— Я в детстве не мечтала ни о чем, кроме ребенка. Я все плакала и ползала за матерью, требуя от нее родить кого-нибудь. Она все окрикивала. Била меня. Предрекала мне будущее распутницы. Сказала, что девочке в моем возрасте требовать беременности — значит, навлечь стыд и позор на всю Сахару. Но себе она в соболезнование говорила, будто все женщины — самки, рождены для греха. Для мужчины. Для всех мужчин. Если явится особь женского рода в мир Сахары, то она — собственность всех мужчин в пустыне. Удел ее впасть в соблазн и вводить в него всех самцов поголовно. В конце-то она «самцов» поменяла на «мужчин». Только я-то не переставала требовать себе зачатия. Одна наша соседка-старуха придумала хитрость; смастерила мне ребеночка чахлого из глины и веточек. Глаза у него были красные, будто у джинна, — их старуха-бесовка сотворила из красных бусин. Первые дни я все радовалась, играла, а потом не долго думая разломала его на куски и выбросила — когда сообразила, что кукла не может быть настоящим ребенком: эти куколки есть у каждого дитяти. Я стала жаловаться матери, а она побила меня за это и привязала веревкой к опорному шесту. На несколько дней оставила меня без пищи. Только наказание это ни к чему не привело, не заставило меня отступить. Я требовала родить ребенка, пока мать в конце концов не убедилась, что я чистая бесовка. Жильцы с того света, мол, похитили дочку и заменили ее этой бесовкой. Она говорила, что обмен этот произошел, когда она ходила на пастбище и оставила меня одну без присмотра. Принялась она вертеть ножиком и бросать его рядом, чтобы запугать воров-джиннов, а в тот, мол, день забылась и не привязала к запястью мешочек с полынью. Тогда-то подмена и случилась. Принялась гоняться за богословами, приводила колдунов, чтобы помогли ей ее подлинную дочку вернуть. Только Сахара, к несчастью, в те годы переживала нехватку настоящих волшебников-чудодеев по причине долгой засухи и приостановки движения караванов по долинам Массак-Сатафат…
Тут женщина прервала повествование — прислушалась к карканью воронья. Повела взглядом за новой стаей птиц, появившейся с северной стороны и полетевшей над равниной.
Потом заговорила вновь.
— Я, конечно, подросла и повзрослела, поняла, что не видать мне дитяти, если не заполучу себе мужа. Я уже знала, что путь мой прямой не минует мужчины. Я стала интересоваться парнями, выбрала себе Удада в конце концов. Я не выбирала его по причине родства-близости, по его роду, он меня прельстил своим зеленым цветом, кожей свежей. Я всегда хотела себе ребеночка чистого, потому что старухи наши говорили, будто это цвет вечности, и дети с такой кожей, мол, не умрут никогда. Они словно предки их, ящеры, только кружат вокруг камней, прячутся в них и потом опять возвращаются. Я получила, что хотела. Удад оставил мне ребенка. Чистую куклу. И — сбежал. Вернулся себе в горы. Был он такой же друг божий, как ты, читал и знал, что в груди у людей сокрыто. Он понял, чего я добиваюсь, и одарил меня, отдал должное и ушел. Ты не думай: мы ни одного дня с ним об этом не говорили. Но все потом оказалось так устроено, в лад с моим тайным желанием. Словно он, как судьба, вмешался. А когда он ушел прочь, я не протестовала. Я за ним не побежала. Я у него никакого развода не требовала. Он дал мне ребенка, а я дала ему свободу. Так вот, значит, сделка и совершилась.
Она опять замолчала. Подул свежий ветерок с севера. Далеко на горизонте показалось маленькое облачко. Солнце тем временем принялось ползти к своему престолу в центре небес. Муса в молчании следил за диском. Она принялась за прежнее.
— Только вот судьба и со мной игру сыграла, и ему, стало быть, путь уготовила свой. Я теперь признаюсь, ни о какой-такой судьбе я и думать не думала. Горе тому, кто расслабится и предоставит свою жизнь на волю рока!
Она расплакалась, как истовая верующая. Закачалась, словно в исступлении, но ни слезинки не пролила. Только бледность на лице указывала на ее трагедию.
— Отчего ушедшие не возвращаются? — задала она вопрос. — Отчего не возвращаются пропащие в Сахаре?
Он попытался ее утешить:
— Пленные возвращаются…
Она вспыхнула так, будто ждала этих слов утешения:
— Когда вернулся пленник из тех, кого джинны забрали? Ты что, слышал хоть об одной твари божией, что вернулась после того, как пропала в подземелье тьмы?.. Что? Молчишь? Ответь мне!
Дервиш молчал. Это молчание разобрало ее, она принялась опять вопить, как плакальщица:
— Почему не возвращаются? Почему скрываются навеки? Где они обретаются все? В камнях? В земле сухой? В пустоте? Или в свете? В ветре? В крупицах песка живут? В пустынном безмолвии?
