От непрерывных вставаний, от моментальных, на одну минуту, засыпаний и немедленных, после птичьего крика, пробуждений Коробейников испытывал подобие бреда. Все плыло, двоилось, пропадало и возникало из сумрака. У него возникла кощунственная мысль об ограниченности Бога, о его невсемогуществе, о бессилии перед лицом смерти. Смерть была внебожественна, не подчинялась Богу, была повернута к нему спиной. И было бессмысленно умолять Бога об избавлении от смерти, об одолении смерти. Бог не откликнется на мольбу, не обладает для этого силой, не умеет проникнуть в пространство, где властвует смерть. Смерть предстала Коробейникову как особая сила, самостоятельная, абсолютная, непререкаемая, позволяющая до времени торжествовать Богу, а потом попирающая его могущество, отстраняющая Бога от управления миром, в котором смертью прочерчен неумолимый график, состоящий из бесчисленного количества точек - непрерывных людских смертей.
Он лежал, вслушиваясь в сиплое дыхание бабушки, и роптал на Бога. Горько от него отрекался. Язвительно насмехался над своими бессмысленными обращениями к Богу, над доверчивой, обращенной к Богу любовью. Теперь, когда наступила роковая минута и драгоценный для него человек похищался смертью, Бог оказывался не нужен. И, отрекаясь от Бога, полагаясь только на себя одного, он ринулся на борьбу со смертью.
Она была гигантской космической силой, бурно ворвавшейся в его дом. Была жутким, сметающим все ураганом, черной дырой, по краям которой гасли все звезды, погибали все твари, прекращались все жизни. Была глазастым косматым чудищем с пылающими очами, которое возникло из черной пропасти, просунуло когтистые лапы в комнату, ухватило кривыми когтями беззащитную бабушку, утаскивает ее из кровати в бездонный провал. В этом ощущении смерти воскресли его детские представления. Пробудились сказочные страхи и образы. Вспыхнули реликтовые языческие представления. Видя в смерти жуткую реальность, подобно сказочным богатырям, он кинулся на нее. Вонзал в нее заостренные копья своей ненависти. Сажал на рогатину своего отчаянного сопротивления. Рассекал ножом несмирившейся протестующей воли.
Они бились среди ночной комнаты, и свидетелями этой схватки были тома Гоголя и Тургенева в книжном шкафу, мамины платья в старом комоде, бронзовый морж на столе и изящный фарфоровый пастушок. И смерть отступила. Отпрянула, рыкнула из глубокой норы и скрылась. Бабушка, освобожденная из когтей смерти, дремала, дышала ровней и тише.
Он страшно утомился. Израсходовал в бою все силы и лег на раскладушку, исполнив свой вселенский долг. Спас бабушку от смерти. Был победитель. Был выше Бога. Был Бог.
Едва помыслил, как почувствовал, что воздух комнаты мутнеет, сгущается в черную воронку, раскручивается стремительным волчком, проваливается в жутком водовороте. И из черной бездны, куда рушилось и пропадало пространство, высовывается все та же ужасная харя смерти.
Бабушка ужасно вскрикнула, пружинно поднялась в кровати. Ее глаза округлились, выдавились из орбит. Она ужасалась видению, отталкивала его от себя, утробно вскрикивала:
- Ка-пер-на-ум…
Коробейников вскочил, кинулся к ней, схватил ее за худые, дрожащие плечи, приблизил лицо:
- Бабушка, это я!… Видишь меня?… Узнаешь?…
Притягивал ее к себе, требовал, отвлекал. Ее искаженное, безумное лицо на мгновение обрело осмысленное выражение. Глаза остановились на нем. В них рассеялась млечная муть. Из своей приближавшейся смерти, уже по пояс в черной дыре, последним меркнущим взглядом она узнала его:
- Ты-ы… Ми-ша… Лю-бу те-е-бя… - призналась ему в своей вечной любви. Наградила этой любовью. Этим последним любовным напутствием вернула ему все достояние жизни, которое он за минуту до этого ей передал. Отдала обратно жизненные силы, целительные энергии, животворный свет. Черный заслон опять упал перед ней, застил глаза, вновь погрузил в безумную сумеречность.
- Пи-ии… - раздался истошный крик болотной тоскующей птицы.
Пытка бессонницей продолжалась. Он вскакивал на ее крик, пытался напоить. Она отталкивала губами ложку, рушилась на подушку. Едва смыкал глаза, как крик повторялся. Снова вскакивал, черпал ложкой. В этих криках, вскакиваниях, безостановочных конвульсиях иссякли силы. Он прилег на раскладушку, сказав себе: «Всего несколько минут… Немного сна…» - и провалился в беспамятство.
Он не мог сказать, сколько спал, минуту, полчаса. Проснулся не от крика, а от тишины. Тишина стояла в комнате такая, словно исчезли молекулы воздуха и звук утратил среду, по которой распространялся. Вскочил. Его поразила странная опустошенность комнаты. Словно она расширилась, предметы отпрянули, освободив пространство. И в этой пустоте недвижно лежала бабушка. Молчала, не дышала. Не дрожали ее приоткрытые веки. Не пульсировала опавшая на горле синяя вена. Пальцы разжали одеяло, лежали поверх материи успокоенные, худые.
Он понял, что она умерла. Здесь лежала уже не она, а ее след, тень, отпечаток. А ее унесла с собой смерть. Утащила из комнаты, сквозь черную дыру в углу, которая была наполнена блеклым туманом. Забывшись коротким сном, он перестал сражаться за бабушку. Смерть воспользовалась его слабостью, увлекла свою добычу.
Это открытие не поразило его, не вызвало чувства вины, а только странное недоумение. Не было жалости, а лишь непонимание жизни, в которой он должен был расстаться с человеком, которого больше всего любил, и доживать свою жизнь без него.
Тихо поднялся, тронул ее теплые, остывающие руки. Пошел будить мать.
- Что? - чутко вскочила она. - Случилось?
- Умерла, - сказал он.
Мать быстро поднялась, засеменила к бабушке. Слабо коснулась ее лба, руки. Поправила одеяло. Они сели с матерью на раскладушку, бок о бок. Смотрели, как в свете ночника, в розоватом сумраке, лежит маленькая недвижная бабушка и над ее головой, успокоенные, пламенеют шелковые маки.
Они еще немного поспали - мать в соседней комнате, а он рядом с бабушкой, на раскладушке. Проснулся от яркого света. Комната была озарена сквозь синее зимнее окно. В утреннем свете странно и отчужденно поблескивали флаконы, пиалка, ложка, фарфоровое судно. Лежала изменившаяся в смерти, с приоткрытым ртом, неузнаваемая и чужая всему этому бабушка. Он посмотрел в окно. Тополь в синем морозном воздухе протягивал к стеклу близкую корявую ветку. И на этой ветке сидел снегирь, пушистый, пепельно-серый, с дивной малиновой грудкой. Смотрел на Коробейникова сквозь окно. И возникла острая, слезная мысль: это бабушка превратилась в снегиря и смотрит на него с любовью.
Вслед за кончиной бабушки наступили изнурительные, но и спасительные, притупляющие горе хлопоты. Милиция с деловитым участковым. Районная поликлиника с утомленным врачом, который засвидетельствовал смерть. Загс с выпиской из регистрационной книги, куда суровая учетчица, словно бухгалтер небесной канцелярии, вписывала и выписывала человеческие жизни.
Коробейников заказал гроб, пугливо оглядывая образец из сырых досок, наспех обтянутый розовым, с кружавчиками, ситцем. Выкупил место на кладбище и дал адрес, по которому назавтра должен был прибыть похоронный автобус. Дал телеграмму в Австралию Тасе.
Тетя Вера, мать, соседка обмыли бабушку, обрядили в торжественное одеяние, положили на письменный стол. В комнате, наполненной изящными старинными предметами, появился гроб, грубый, пахучий, лесной. Его вторжение странно бодрило, отвлекало от смерти, придавало ей уличный, простонародный характер. Коробейников вместе с соседом переложил бабушку в гроб, и она, такая маленькая, легковесная при жизни, показалась тяжелой, литой, словно небольшая каменная статуя.
Пришла Валентина, привела детей. Завороженно, с мерцающими глазами, с тоненькими беззащитными шеями смотрели с порога на свою лежащую в гробу прабабку. Коробейников сел на тахту под ковриком с маками, глядя на ледяное перламутровое окно. Рядом, не глядя, опустилась Валентина. Он испытал к ней благодарность за это молчаливое сострадание, еще не примирение, но шаг к сближению, к которому побуждала бабушкина смерть, оскудение рода, испуганные, сосредоточенные лица детей.
Похоронный автобус катил по Москве, и город, невидимый сквозь замороженные розовые окна, казался огромной морской ракушкой. Коробейников сидел рядом с матерью, и она держалась за край гроба.
Кладбище было морозным, дымным, в заснеженных могилах, с железной каталкой на полозьях, куда положили гроб. Он толкал железные сани с поклажей, вспоминая, как когда-то бабушка, бодрая, веселая, тянула его разноцветные саночки, и он видел веревку в ее шерстяной узорной варежке.
Могила слегка дымилась растревоженной землей. Желтая глина завалила снег. Могильщики с малиновыми щеками, хмельные, расторопные, подхватили гроб и на веревках опустили в могилу, приглашая всех кинуть по горсти земли. Мать испуганно кинула горстку. Настенька с Васенькой, придерживаемые Валентиной, кинули по маленькому комочку. Коробейников стиснул, а потом бросил ком глины, ударивший в глубине о бабушкин гроб. Заблестели лопаты, заметалась, застучала земля, погребая бабушку.
