Пришла Валентина, привела детей. Завороженно, с мерцающими глазами, с тоненькими беззащитными шеями смотрели с порога на свою лежащую в гробу прабабку. Коробейников сел на тахту под ковриком с маками, глядя на ледяное перламутровое окно. Рядом, не глядя, опустилась Валентина. Он испытал к ней благодарность за это молчаливое сострадание, еще не примирение, но шаг к сближению, к которому побуждала бабушкина смерть, оскудение рода, испуганные, сосредоточенные лица детей.
Похоронный автобус катил по Москве, и город, невидимый сквозь замороженные розовые окна, казался огромной морской ракушкой. Коробейников сидел рядом с матерью, и она держалась за край гроба.
Кладбище было морозным, дымным, в заснеженных могилах, с железной каталкой на полозьях, куда положили гроб. Он толкал железные сани с поклажей, вспоминая, как когда-то бабушка, бодрая, веселая, тянула его разноцветные саночки, и он видел веревку в ее шерстяной узорной варежке.
Могила слегка дымилась растревоженной землей. Желтая глина завалила снег. Могильщики с малиновыми щеками, хмельные, расторопные, подхватили гроб и на веревках опустили в могилу, приглашая всех кинуть по горсти земли. Мать испуганно кинула горстку. Настенька с Васенькой, придерживаемые Валентиной, кинули по маленькому комочку. Коробейников стиснул, а потом бросил ком глины, ударивший в глубине о бабушкин гроб. Заблестели лопаты, заметалась, застучала земля, погребая бабушку.
Дома ждал стол, множество тарелок, вилок. Бутылки, масленые блины, комочки голубоватого пресного риса с изюмом. Суетились, рассаживались, наливали вино и водку. Говорили поспешно, вразнобой, заговаривая какое-то сложное, неподвластное разумению, состояние, витавшее в комнате. Коробейников слышал звуки голосов как сквозь толщу воды. Видел лица родни, словно запаянные в толстое, слегка волнистое стекло.
Мать встала, что-то торжественно и печально сказала. Все подняли рюмки, пили не чокаясь. Коробейников выпил залпом большую рюмку горькой, жестокой водки. Задохнулся. И вдруг горячие, безудержные слезы любви, горя, бесконечного одиночества, бессилия постичь этот таинственный мир, хлынули из глаз. Он зарыдал. Встал из-за стола, перешел в соседнюю комнату. Присел на кушеточку, где день назад лежала бабушка, и, закрыв лицо руками, безутешно рыдал.
Почувствовал, как кто-то подошел и накрыл его голову ладонями. Поднял глаза. Сквозь слезы увидел Валентину. И такую благодарность, боль и любовь, обреченность их всех прожить эту жизнь и потом разлучиться навек, такое острое прозрение испытал Коробейников, что взял ее руки, прижал к своему мокрому лицу и рыдал, не стесняясь слез. Подумал, рыдая: бабушка и после смерти охраняла его любовью. Соединила их распавшиеся узы, сберегла от крушения.
Саблин, в составе делегации, в качестве референта по техническим вопросам, отправился в загранпоездку, в Роттердам, где велись переговоры с голландцами о поставках и переработке советской нефти. Он уехал из Москвы, оставив за собой выжженную землю необратимо истребленных отношений, не представляя себе, как сможет вернуться на пепелище, где больше не было у него сестры, друзей, покровителей, тщательно собранной и взлелеянной среды обитания, за пределами которой подстерегал его отвратительный и враждебный мир действительности.
Поездка в Роттердам была спасением, кратковременной отсрочкой радикального решения, которое он должен будет предпринять, чтобы начать свою жизнь сначала. В который раз вернуться на испепеленную, разрушенную им самим планету, создать вокруг нее атмосферу, населить существами и тварями, теми, с которыми бы мог продолжить обременительное, неизбежное бытие.
Вместе с членами делегации он поселился в дорогом отеле, в номере, который мог считаться роскошным, с баром, миниатюрными бутылочками, галетами и орехами. Каждое утро за делегацией приезжал нарядный микроавтобус, отвозил в переговорный центр с комфортабельным залом, где за длинным столом были оборудованы места для переговорщиков, референтов, переводчиков, стояли бутылки с водой и соками, лежали фирменные авторучки с блокнотами. Переговоры напоминали неторопливое вышивание крестиком на пяльцах, где тщательно заполнялся каждый свободный кусочек ткани, выкладывался затейливый, прихотливый узор. Глава делегации, одутловатый, с вислыми, сизо-выбритыми щеками хозяйственник, умно и тщательно обрабатывал своего визави - представителя крупной голландской фирмы, такого же, как и он, одутловатого, выбритого, с редкими ржавыми волосами на большой голове.
Спорили, иронизировали, убеждали. Иногда раздражались и сердито умолкали. Приходили к согласованному решению по мелкой проблеме. Старались обвести друг друга вокруг пальца, соблюдая интересы своих организаций. Иногда, когда требовалась особая подтверждающая информация, глава делегации обращался к тому или иному референту, в том числе и к Саблину. Тот раскрывал папочку с документацией, сообщал начальнику данные о длине трубопровода, количестве насосных станций, сортах нефти, пропускной способности трубы. Переводчик переводил все это на голландский язык, и это служило темой очередного неторопливого спора, наполненного любезностями, лукавством, заинтересованностью и тончайшей, хорошо скрываемой антипатией.
Поначалу Саблин был увлечен происходящим, своей ролью значительного, компетентного советника. Его занимала манера осторожной интеллектуальной игры, в которую были вовлечены переговорщики. Ход их мыслей напоминал неустанные пульсирующие движения червячков, выделяющих тонкую нить, свивающих из нее кокон. Затем увлекал вид предметов, таких, как авторучка, телефон, бутылка с минеральной водой, настольная лампа, назначения которых были абсолютно понятны, но их форма, пропорции, пластика разительно отличались от тех же предметов, изготовленных в СССР. Словно предметы, подобно биологическим видам, оказавшимся в различной среде обитания, принадлежали к разным ветвям эволюции, все больше и больше отдалялись друг от друга. Те же различия он наблюдал и в людях - множество подробностей, отличавших голландцев от соотечественников. Манера повязывать галстук, застегивать запонки, зажигать сигарету, доставать носовой платок, не говоря уже о самих галстуках и запонках, зажигалках и носовых платках. В манерах голландцев присутствовала непосредственность, свобода и легкость, а в манерах соотечественников была заметна зажатость, нелегкость и несвобода. Он любовался белизной и безукоризненной формой зубов переводчика, относя их свежесть и красоту к здоровому образу жизни, тщательной гигиене и доброкачественному питанию, пока не догадался, что зубы вставные, но такого качества, которого никогда не достигают отечественные дантисты.
Однако все это быстро ему наскучило, стало раздражать. Особенно раздражали технические данные, которые он извлекал из папочки, все эти диаметры, объемы, химический состав и протяженность. Железо труб, липкая нефть, их стоимость, производительность, пропускные способности не имели никакого отношения к его, Саблина, жизни. К его неповторимому существованию. К непрерывной тоске, которую он носил в себе, испытывая то яростное отвращение к бытию, то глумливую потребность издеваться над тварным миром, то необъяснимую печаль, которая возникала у него при взгляде на свои пальцы, на свое лицо, на свои сотворенные, навязанные ему от рождения формы. Эти раздражение и печаль - предвестники бешенства - овладели им уже на третий день пребывания в Роттердаме. Он прислушивался к ним, как прислушиваются к отдаленному стуку отбойного молотка, долбящего толстую стену.
Его ночной сон был бестелесным, высоким и легким, как перистое облако, и этот беспредельный полет рождал ощущение небывалого счастья. Он выпал из сна, как падают с нераскрытым парашютом. Ворвался в грубую вещественность гостиничного номера, своего распростертого тела, огромной пустынной кровати, на которой лежал под скомканным пышным одеялом.
Выбрался из-под сгустков теплой, тяжелой ткани. Голый, ступая по мягкому ковру, подошел к окну. За стеклом тускло блестел Роттердам, мокрый, холодный, состоящий из стеклянных призм, прозрачных квадратов, отражающих плоскостей, среди которых по улице, как по стальному конвейеру, катили машины, вспыхивали фары, текли перепончатые зонтики.
Город напоминал огромную реторту, где протекал химический процесс, пульсировала плазма, проскакивали электрические разряды, синтезировались бесчисленные формы: автомобили, пешеходы, реклама, отражения в мокром асфальте, и на все это падал дождь и мокрый снег.
Саблин чувствовал обнаженным телом холодную поверхность большого стекла. Сам себе казался синтезированным, рожденным в этой реторте, упрятанным в глубину кожаной оболочки, где среди чужих и враждебных органов мучительно и затаенно существовало пленное «я». Эта синтезированность, сотворенность, навязанные ему формы, строго определенные пространство и время, в которых надлежало существовать, вызвали в нем тоску и моментальное помрачение. Захотелось удариться со всей силой о стекло, пробить прозрачную реторту здания, выпасть на асфальт. Расколоть о камень коросту сотворенного тела, превратиться в изначальное, несотворенное, вечно существующее «я». Улетучиться ввысь, сквозь гарь и электрический блеск, в недосягаемую высоту.
