Каролина только и думает, что о мальчишках. В поезде, который в субботу раз в месяц отвозит нас в Париж, она ухитряется строить глазки контролеру. И утверждает, что он отвечает ей тем же.
Когда мы в сентябре вернулись в пансион, Каролина, желая меня поразить, извлекла украденный у матери бюстгальтер и, уперев руки в бока, заявила:
— Спорим, что я надену его еще до весны?
— Бедная моя Берта. Мне он ни к чему, я и так заполучу себе дружка.
И потом каждый вечер в темноте мы развлекались тем, что рассказывали друг другу про Фредерика.
— К несчастью, ему приходится носить темные очки, даже когда он спит. Он обжег глаза, снимая солнце с борта реактивного самолета. Знаешь, на такой высоте небо страшно разрушает зрение. На землю он вернулся ослепшим, его мать просто сходила с ума от беспокойства.
Каролина делала вид, что сражена:
— Бедная моя Берта! Значит, когда вас станут фотографировать вдвоем, всегда будет казаться, что ты стоишь под руку с преступником, темные очки на снимке выходят совсем как черная полоска на лице, если хотят, чтобы человек остался неузнанным.
— Подумай, зато это будет дьявольски удобно, когда он станет знаменитым.
Каролина от злости ворочалась в постели. Уткнув нос в подушку, она спросила:
— А какие фильмы он уже снял?
— О! — беззаботно отвечала я. — У него главное — планы. Планов выше головы, вечно он с самолета на самолет, то в Перу, то в Бретани. Боюсь, в этом году у него не будет времени повидаться со мной. Мы поженимся через четыре года.
— Бедняжка Берта, — вздыхала Каролина, — он найдет себе другую, в солнечных очках, в белых бикини на золотистой коже.
Я была спокойна. Фредерик предпочитает девушек с длинными темно-рыжими волосами, которые держатся до того прямо, что порой у них даже выступают тонкие бедренные кости, точно два межевых камушка, ограничивающие крошечное поле живота. Словом, таких, какой я стану позже.
— Ты в этом уверена, Берта?
— Послушай, Берта, он же мне пишет. И даже называет «моя козочка».
Но после первого же посещения родителей Каролина бегом примчалась по дорожке, посыпанной гравием, ее каштановые волосы мотались во все стороны, пронзительным голосом она звала под каждым окошком зеленого класса:
— Берта! Берта!
Распахнув дверь ударом ноги, она взглянула на меня, и ее коричневые глазки совсем сузились, она принялась орать:
— Лгунья ты, Берта, подлая лгунья! Твой Фредерик — просто выдумки. А на самом-то деле у тебя во время каникул умерла сестра, твоя мать написала об этом моей матери, просила, чтобы я была с тобой поласковей. Еще чего не хватало, буду я ласкова с такой лгуньей!
И все вдруг погрузилось в тусклую тишину, только гулко стучало мое сердце, удары его были точно подземные взрывы. Я посмотрела в окно, но ничего не увидела, кроме мутного пятна. Приподняв крышку парты, чтобы как-то укрыться за ней, я сказала:
— Клянусь тебе, Берта, это абсолютная ложь.
Каролина набросилась на меня, дергала меня за волосы и, не переставая, кричала:
— Лгунья, нет, ты мне скажешь правду!
Я тоже вцепилась ей в волосы, мне удалось даже укусить ее в ладонь, и она принялась орать, а я совсем озверела, и тут появилась сестра Долли.
— У нее умерла сестра, — задыхаясь, проговорила Каролина, — а она не хочет в этом признаться.
— Ох-хо, ужасно, бедная деточка, тише, тише, — выдохнула сестра Долли.
Она заключила меня в объятия, замкнула в кольцо своих запахов — пыли и кофе с молоком, — втянув носом подступавшие слезы, я высвободилась из ее объятий и сказала, глядя ей прямо и открыто в глаза, как она этого всегда требует:
— Нет, неправда. Мама недоносила младенчика, выкидыш — вот и все!
— What?[30]
— Младенчика, — повторила я, расставив ладони, чтобы показать, какой он крошечный. — Но у нее будет другой, правда!
Потом мы остались вдвоем, я и Каролина, в зеленом классе; мы попытались, сидя рядышком, читать «Моби Дика», не разговаривая, не глядя друг на друга. И вдруг я почувствовала, что это надвигается из самой глуби гниющих лесов, где едва поставишь ногу на слой опавших листьев, как вокруг уже просачивается темный ореол, отпечаток следа. Я увидела, как на мои колени, на синий передник капают, расплываясь, темные пятна — одно за другим. Каролина тоже увидела их; она робко сказала:
— Послушай, Берта…
Я уткнулась в скрещенные на парте руки. Больше не о чем было спорить. Я сказала ей:
— Это злой поступок, Берта. Я хочу теперь, чтобы Клер оказалась здесь.
И я крепко-крепко прижалась лбом к дереву парты, устремив глаза в темноту, волны душе-леденящего-горя пробежали по моей спине, как у коня Клокло. Я канула в пустоту, в некий колодец, вырытый в центре бетонной пустыни, медленно погружалась туда вместе с остальной вселенной, с зеленым классом, сестрой Долли, папой, мамой, со всеми нами, неразличимыми, как крупицы слюды, поблескивающие на лестнице метро. Все мы — ничто, и если все мы и в самом деле ничто, Клер может вернуться, ведь позади нас пролегло столько тысячелетий, что мы теперь в равном положении.
Дрожь душе-леденящего-горя нежно окутала меня, стала настоящей нежностью, все возрастающей нежностью, радостью, всеобъемлющей радостью. Я подняла голову: Клер была здесь.
Не видимая, нет, но живая, так что я даже забыла о самой себе, — замкнутая в стенах зеленого класса, с телом, растянутым между партами, классной доской и почти черным сейчас окном. Существовавшая во все множащихся зовах, которые перекрещивались вокруг нас, в свистке семичасового поезда, пронзительных голосах проходивших по коридору девочек, приглушенном шуме телевизора, долетавшем сюда.
— Берта, — шепотом сказала Каролина, — слушай, пошевелись. Надо зажечь свет, запрещено сидеть в темноте.
— Еще минутку. Слушай, Берта, я разгадала фокус, я могу теперь увидеть ее, когда пожелаю.
— А где? — дрогнувшим голосом спросила Каролина.
Я вскочила на ноги, расхохоталась: «Здесь» — и показала пальцем на кафедру, на доску, на все вокруг. Каролина издала стон.
— Мне страшно, Берта. Расскажи, какая она?
Мне просто хотелось взбесить Каролину, но это и в самом деле была Клер в желтой кофте с большим вырезом, в широких черных расклешенных брюках, в золотистых итальянских босоножках. Волосы ее струились вдоль плеч, она бесшумно ступала по гравию, присоединившись к нам в аллее клиники в тот день, когда ее запаяли в гроб.
— Ничего не понимаю, Берта. Никогда не видела, чтобы она так одевалась, сама знаешь, мама ни за что бы не разрешила.
Мы зажгли свет и стали размышлять. Каролина грызла ногти.
— Послушай, Берта, если она уехала из дому, не попрощавшись, то, может, потому, что не хотела возвращаться. В таких случаях, знаешь, нарочно делаешь все, что было запрещено. Если я сбегу отсюда, уж будь уверена, я отправлюсь кататься на автоскутере вместе с железнодорожным контролером, я стану щекотать ему усы, и мы будем выплевывать скорлупу от арахиса прямо на землю. Представляешь себе выражение лица моей мамы, если ей об этом расскажут? И тут то же самое.
— А как она умерла? — шепотом спрашивала Каролина.
Ей без конца хотелось говорить о Клер. Я натягивала на голову простыню, но Каролина, свесившись с постели, щипала меня.
— Можно не беспокоиться, она уже сняла свой чепец.
В свете ночника сквозь матовое стекло каморки видна была голова сестры Долли — теперь она стала совсем круглой и не походила больше на парусник.
Все девочки спали, но нужно было дождаться, пока соседка Каролины, Луиза, засунет в рот три пальца и начнет их сосать, тогда можно быть уверенными, что не спим только мы двое. Я прошептала:
— Фредерик выстрелил в нее из револьвера, пуля попала в самое сердце.
— Ты врешь, Берта, — отвечала Каролина, даже не сердясь.
— Послушай, Берта, ведь это моя сестра, а не твоя.
— Ну так как же? — снова спрашивала Каролина.
— Она подорвалась на бомбе, и жандармам пришлось нарисовать ее фигуру на шоссе, чтобы ее могли опознать.
— Ну, ладно, — говорила Каролина, — я все равно узнаю правду.
Я затыкала уши, так что начинало шуметь в голове, выгибалась дугой от затылка до пят, но ни разу мне не удалось настичь Клер в том беспредельном просторе, куда она вырвалась, ускользнув от объятий, приказов, разговоров. Я десятки, сотни раз беззвучно кричала:
— Клер, я хочу тебя видеть на самом деле, хоть разочек, только один разочек, явись.
Я чувствовала, что она приближается, и не смела дышать.
— Я не стану смотреть, обещаю, только приди, о, приди!
И тут воздух врывался в мои легкие, и шар, в котором я была заключена вместе с Клер, лопался. Тогда я отодвигалась на самый краешек кровати, чтобы оставить побольше места для Клер, если она вдруг придет ко мне во время сна.
