Подошло рождество, и Завирушка была так же естественна, как всегда, только вот перестала проводить вечера в людской и, хотя, вероятно, догадывалась, что мне все известно, что я страдаю, не выказывала ни тени сочувствия или жалости.
Она, как всегда, громко топая, поднималась наверх, чтобы зажечь свет и затем прокрасться вниз, к парадному входу. Я не требовал от нее объяснений, мне это казалось слишком мелко, я собирался сделать это лишь в том случае, если мой план удастся.
Но она по-прежнему была со мной обворожительно мила. И даже сделала мне к рождеству подарок — засунула обвязанный крючком носовой платок в нагрудный кармашек моего нового костюма, полученного в подарок от дам.
Должен ли я был устыдиться? Я отдал Завирушке книгу, которую сам себе подарил к празднику. Это было «Избирательное сродство» Гёте, на книге я сделал дарственную надпись, гласившую: «Ни к чему сетовать, если время ушло». Это немного отдавало классикой, но афоризм был мой собственный.
Во время праздников я был шофером, и только шофером, но мне это было на руку. В доме устраивалось несколько концертов и один литературный вечер. Фрау Элинор демонстрировала своих певчих птенцов.
Прекрасна была земля, укрытая снежными пуховиками. Небо было великолепно пасмурным, казалось, ты живешь в облачном шатре. Я все время был за рулем, разъезжал по Тюрингии, но уютные пейзажи не трогали меня. Я был занят тем, что старался подавить свои нечестивые мысли, пока наконец не настал мой час: я ехал за фрау Тиной Бабе. И звезды на небе, казалось, стояли благоприятно для меня. Фрау Тина Бабе впервые сказала мне два слова.
И сказала она эти слова без всякого повода с моей стороны.
— Благословенный праздник, — сказала она.
Я на мгновение задумался. В моем ответе это должно было само собой подразумеваться.
— Счастливого рождества, в словах и свершениях.
Мне почудилось, что она засмеялась, но, когда я оглянулся на нее, она одергивала полость, которую я, со всей допустимой для меня праздничной предупредительностью, набросил ей на колени.
На пути в «Буковый двор» не было сказано ни слова, я еще не отваживался приступить к осуществлению своего плана, для этого я предназначал обратную дорогу. Боевая мощь, которую я должен был обрушить на своего противника, придавала мне мужества в осуществлении моего плана.
Я излил душу фрау Тине Бабе, но при этом я завел речь издалека, сказал ей, что нескромность вовсе не свойственна моей натуре, но мы уже несколько раз ездили вместе, и это придает мне смелости сказать ей, что я с детства интересуюсь литературой.
Да, я сказал ей все те слова, которые сейчас нередко мне приходится слышать, когда ко мне осторожно приближается какой-нибудь читатель.
Я пошел дальше и признался фрау Бабе, что в девять лет написал свое первое стихотворение, стихотворение об американском дядюшке, и что с тех пор я время от времени пишу стихи, так сказать, в качестве аккомпанемента к душевным борениям. Потом я пошел еще дальше и спросил, не будет ли фрау Бабе так добра и т. д. И тут я передал ей, правой рукой через левое плечо, свою тетрадь со сломанной розой на обложке.
Что было делать фрау Бабе? Ей не оставалось ничего другого, кроме как взять у меня тетрадь, ведь была зима, дороги скользкие, и не могла же она, в конце концов, отвечать за то, что я, везя ее, бросил руль.
Она взяла тетрадку осторожно, двумя пальцами, как берут нечто вызывающее отвращение или нечто кажущееся очень ценным. Безусловно, жест этот сопряжен и с соответствующим выражением лица, но я не мог видеть лица фрау Тины Бабе, я должен был смотреть на дорогу, вероятно, именно поэтому мою машину занесло.
Это было у въезда в Рудольштадт, там очень скользкая брусчатая мостовая. Машину бросило в сторону. Я потерял управление, и нас, фрау Тину Бабе, меня и машину, три раза швырнуло от одного тротуара к другому, наконец машина ткнулась носом в край тротуара, и я снова сумел овладеть управлением, но фрау Бабе попросила меня остановиться.
Я остановился и увидел, как она побледнела. А эта брусчатка у въезда в Рудольштадт, если ехать из Гроттенштадта, существует и сегодня; каждый год летом, путешествуя по Тюрингии, я проезжаю это место и всякий раз вспоминаю фрау Тину Бабе.
Первая полноценная фраза, которую сказала мне тогда фрау Тина Бабе, была порождена испугом, испугом, виной которому было городское управление Рудольштадта, его служащие праздновали рождество и забыли посыпать улицы песком.
— Странная штука жизнь, — проговорила фрау Бабе, — до меня только что дошло, как часто наша жизнь оказывается в руках ближнего, и этим ближним сейчас были вы. Я не знаю, благодарить мне вас или ругать? Ни на что не могу решиться, а потому предпочитаю поблагодарить.
Да, это был не ласковый лепет болтливого ротика, это были мудрые слова. Как мне тогда показалось — слова Поэтессы.
Высказавшись таким образом о жизни, фрау Тина Бабе заговорила об искусстве поэзии и сказала, что поэзия тоже странная штука.
Этот оборот «странная штука» я знал из разговоров Гёте с Эккерманом. Ну разумеется, ведь фрау Бабе Гёте был очень близок, как я полагал. Ведь нельзя написать роман о Гёте, если Гёте тебе не близок.
Поэт должен обладать способностью отступить назад, продолжала фрау Тина Бабе, и с высот классики взглянуть на сегодняшний день. Грубую обыденность следует рассматривать только сквозь призму классики. И ей хотелось бы знать, понимаю ли я это. В тот момент я, кажется, этого не понимал.
Но фрау Бабе заговорила и о себе. Чтобы приблизиться к классике, она поселилась в Веймаре, классическом городе муз, и то, что она сказала «классический город муз», причинило мне легкую боль, чуть-чуть затемнило тот образ фрау Тины Бабе, который я себе нарисовал, ибо это понятие — «классический город муз» — для меня было сродни яблочному пирогу и взбитым сливкам.
Я не мог показать ей, что испугался этого затасканного выражения из лексикона «образованных» людей. Да и как же иначе, ведь она еще не высказалась по поводу моих стихов. Но она тут же заговорила о них и уверила меня, что выберет благоприятный момент, чтобы просмотреть мои стихи. Однако я должен ей обещать, что мы останемся друзьями, даже если она не сочтет мои стихи столь уж прекрасными, как я, вероятно, надеюсь. Впрочем, это ничего не будет означать, она ведь своеобразный человеческий индивидуум.
Когда она это сказала, я опять немножко струхнул, «своеобразный человеческий индивидуум» для меня звучало как «масло масляное». И кроме того, так сказала фрау Бабе, на ней свет не сошелся клином. Если даже ей мои стихи не понравятся, то для моей возлюбленной они могут быть важнее всего на свете. Нет, тут фрау Бабе ошиблась, для моей возлюбленной эти стихи ничего не значили, она небось со своим любовником-гитлеровцем распевает теперь «Трясутся трухлявые кости». Фрау Бабе протянула мне руку, я пожал ее и поклялся остаться ей другом, даже если мои стихи не придутся ей по вкусу.
Рука у фрау Бабе была холодная, как я помню, и немного влажная, и она совсем ее не сжала, это было скорее прикосновение, нежели рукопожатие, обычно такое вялое рукопожатие вызывало у меня отвращение, но мое тщеславие и мысль, что мы с фрау Тиной Бабе теперь друзья, помогли мне это скрыть.
Небо было очень высоким и, может быть, даже величественным, когда я ехал домой. Воздух был такой мягкий, что возникало ощущение, будто за тучами уже встало солнце и пригрело землю.
Миновали рождественские праздники, настал Новый год, и ревность тяготила меня уже только из-за моего тщеславия, в особенности когда я думал о том, что дал себя обмануть какой-то Завирушке.
В новогоднюю ночь ее опять не было дома, только свет в окне мансарды, этот невинный свет, помогавший ей в ее лжи, горел и мерцал над парком.
Она явилась домой лишь к завтраку и была какая-то встрепанная и растерянная, когда желала мне счастливого нового года. Чтобы подчеркнуть насмешку, таившуюся в моих словах, я сказал:
— Ну конечно, конечно, это будет хороший год, для меня это будет очень хороший год.
И я думал о том, что теперь я друг фрау Тины Бабе и что мои стихи, в которых я изливал свое недовольство миром, свои заботы и любовные горести, не могут не произвести впечатления на фрау Тину Бабе.
Мы вступили в январь, и казалось, я буду вознагражден за свою душевную стойкость. Завирушка завела совсем другую песню.
Мало-помалу я опять перестал быть для нее только товарищем по работе или каким-нибудь столбом в ограде фермы, я вновь был для нее человеком, ближним, может быть, даже любимым человеком, которого встречают начищенными до блеска и бархатно-мягкими словами.
Позднее я узнал, что перемена в настроении имела свою причину.
К началу зимы дамы запретили стричь ангорских кроликов, вероятно, прослышали, что овец зимой по возможности стараются не стричь. Но овцы не кролики, овцы пасутся на межах и должны стойко переносить зимние ветры. Кролики сидят в теплых крольчатниках, шерсть на них накапливается, и, если вовремя ее не стричь, она сваливается. И тут уж никакие гребни, никакие щетки не помогут, если шерсть на них четырехмесячной давности и давно переспела.
