Там его поместили в специальную камеру, стены которой были предусмотрительно обшиты чем-то мягким, на сей раз эта предосторожность пришлась очень кстати, ибо к тому моменту его возбуждение достигло такой степени, что он кидался на стены и бился о них головой. Ему сделали несколько уколов, и после ужасных мучений наступило некоторое просветление. Он подошел к зарешеченному окну, и ему казалось, что в соседнем окне ему кто-то машет рукой и в том ужасном состоянии, в котором он был (а ему казалось, что он попал прямо в ад, и если бы не решетки на окне, незамедлительно выбросился бы наружу), это соседнее окно было для него как последняя зацепка, как будто кто-то его еще любит и ждет, и это принесло ему небольшое облегчение. Потом все куда-то провалилось и исчезло.
Очнулся Костя уже в Фонтенэ-о-Роз, комфортабельной психиатрической клинике под Парижем. Туда его поместили лишь потому, что он был иностранец из Советского Союза, где всячески издеваются над людьми вообще и над сумасшедшими в частности, и где карательная психиатрия возведена в ранг государственной политики. Вообще, Костя, хотя ничего не понимал, но бессознательно готовился к худшему, ожидал того, что было с ним в прошлый раз на Пряжке.
Но в Фонтенэ-о-Роз ему почти не давали лекарств, утром приносили кофе и даже пирожное и спрашивали, что он хочет на обед, он мог смотреть телевизор, отдыхать, гулять в саду среди зеленых деревьев. На него никто не орал, не выгонял из палаты, он мог делать все, что хочет.
Косте казалось, что он попал прямо в рай — самое главное, что можно было спокойно лежать или сидеть и смотреть в окно, никто ни на кого не орал, никто никого никуда не выгонял. Все это было настолько неожиданно для Кости, что подействовало на него, как электрошок, и, к удивлению врачей, уже через три дня он почти полностью пришел в себя.
Однажды утром он проснулся и, не вставая с кровати, стал задумчиво смотреть в окно. В голове у него еще не вполне прояснилось, и вдруг он увидел за окном страшную старуху, она медленно боком подошла к окну и уставилась на него своими огромными глазами. Костя испугался и закрыл глаза, а когда снова их открыл, старуха исчезла.
* * *
«Сегодня выпил литр красного… Как грустно! Сезон любви — птицы летают на дворе, самцы сеют семена в самок, светит солнце. А я один, я вечно один, хотя Галя и приехала. Галя очень красивая. Это мой тип. Я люблю ее, а она меня не любит. Она отказалась провести со мной эпидермический диалог и я отвел ее с дочкой в сад. Пусть погуляют.»
«После обеда я ездил навестить Сюзанну, она в больнице. Ей делают химиотерапию, у нее всюду торчат трубки, ее питают через пупок или через влагалище, я точно не знаю. Я сходил для нее в магазин и принес бутылку воды. Она наорала на меня за то, что я разлил воду на пол. Это естественно, ей надо выразить себя. Как хорошо я ее понимаю.»
«Женщины так эгоистичны, они предпочитают хранить свое тело для самих себя. Женщина — самое прекрасное творение Бога. Но они эгоистичны. Это дефект их воспитания. Нас с детства приучают стыдиться собственного тела. Например, мое тело — это я. Я существую, это онтологично. Я — это я. А она — это она. Я свободен, я совершенно свободен.»
«Я везде вижу людей, в костюмах с галстуками они идут на работу. Утром они пьют кофе — это их наркотик, курят сигарету — это для них та же соска — они все находятся в стадии сосания. Есть анальная стадия, а есть сосальная стадия. Через стадию сосания я уже прошел. Раньше, еще когда я был в армии, я курил сигареты. Потом я стал курить самокрутки. Потом я находил окурки на улицах. А потом я вообще перестал курить и теперь чувствую себя очень хорошо. Люди идут на работу. В обед они идут в кафе и жрут. Я тоже жру. Мы как свиньи — жрем, чавкаем, обжираемся — как это отвратительно! Когда Галя увидела, как я ем, она обезумела. Потому что я веду себя естественно, я вытираю пальцы о рубашку, когда у меня есть газы в кишечнике, я их выпускаю, когда у меня есть газы в желудке, я их отрыгиваю, когда у меня в зубах застряла пища, я достаю ее оттуда пальцем или деревянной палочкой, когда у меня в носу есть сопли, я достаю их оттуда и иногда ем — они очень вкусные! Они похожи на улиток, которые мы ели в детстве с братом и Эвелиной. А Галя — лицемерка. Она и свою дочку учит всякому лицемерию, но я этого не хочу терпеть!»
«Вообще я мечтал жениться на атеистке, чтобы убедить ее в существовании Бога, но Галя, кажется, верит в Бога и ходит в церковь, хотя мне кажется, что это не совсем правда, она и здесь лицемерит. Я тоже хожу в церковь, у меня даже есть иконы в углу комнаты. И еще у меня есть портрет русского патриарха, я его прикрепил красной кнопкой к стене, эту кнопку я вколол ему прямо в лоб, между двумя глазами, и у него получилось третье око.»
«Маруся — высокая, у нее светлые волосы и голубые глаза. Это мой тип. Зачем она ходит в джинсах? Лучше бы она ходила в юбке. Зачем она приехала с Костей? Это меня раздражает. Костя разбил стекло в Центре Помпиду. Его отправили в психбольницу. У него опыт. Я уважаю этого человека.»
* * *
Дима приехал автостопом из Швейцарии без французской визы. Пьеру позвонили его знакомые и попросили встретить Диму и на время приютить, потому что ему было негде жить. Пьер поехал к метро на машине, которую ему отдали в мастерской, где он работал, двери у этой машины закрывались плохо, а одна вообще не закрывалась, и Пьер привязывал ее веревочкой, но все равно это была машина, и она ездила, и Пьер добирался на ней даже в Нормандию и к морю в Довиль, на самый фешенебельный французский курорт.
Он был там всего лишь один день — они приехали туда с его женой и дочкой, и у самого океана на белом мелком песочке оставили машину — там было много машин, и много народу, все загорали и купались. У его жены не оказалось купальника, и Пьер дал ей свои старые тренировочные брюки, обрезанные по колено, которые, в случае необходимости, заменяли ему плавки, — она купалась без лифчика — так делали во Франции почти все женщины, правда, пока она шла к воде, она закрывала грудь руками, а уже потом в воде плавала, как хотела.
По Парижу Пьер не любил ездить на машине из-за трудностей с парковкой, все было занято, и машину невозможно было поставить, поэтому он предпочитал перемещаться на метро. Но Диму встретить он согласился, это было недалеко, — у ближайшей станции метро Пон де Леваллуа, куда от его дома было двадцать минут ходьбы, а на машине вообще пять минут. Нужно было пройти через два моста над железнодорожными путями, где внизу ходили электрички, потом перейти через мост над Сеной, внизу был островок де ля Жатт (который Пьер, любивший игру слов, называл «Иль де ля Шатт», что на арго означало «Остров Пиписьки»), справа вдали виднелись огромные небоскребы Дефанс — это был квартал, построенный в подражание американским небоскребам — Пьер говорил, что архитектор, соорудивший этот квартал, страдает мегаломанией, — и там неподалеку было метро.
Маруся потом видела Дефанс, действительно, похоже на Америку, огромные блестящие дома по сто этажей, и подъемник, — можно полюбоваться сверху на пейзаж. Фонтанчики, бассейн с разноцветными огнями и вода вечером становится зеленая и фиолетовая. А в подземельи там метро и автобусы — так приятно и тихо, пахнет сыростью, как в погребе, и уютно…
Когда Пьер подъехал к метро, Дима сидел на паребрике мостовой, в белой рубашке и джинсах. Оказалось, что он свободно говорит по-французски, потому что в детстве Дима жил в Швейцарии вместе с родителями, которые там работали, занимались геологией. Дима вообще говорил без умолку, он говорил постоянно, остановить его было невозможно, а когда говорить уже становилось не о чем, он начинал приплясывать, прищелкивая пальцами, и напевать какие-то неизвестные мелодии. Дима очень любил джаз. В карманах у него были конфетки, которые он доставал и по одной давал Пьеру: Пьер жадно их ел.
* * *
Пьер хотел стать знаменитым писателем, но он никак и ни на чем не мог подолгу сосредоточиться. Он знал, что он ЕСТЬ. И Бог тоже ЕСТЬ. Они вместе онтологические существа. И его родители тоже ЕСТЬ. Каждое существо ЕСТЬ само по себе. Каждое существо прекрасно, но только человеческое существо, кошек и собак Пьер ненавидел, так как считал, что они воруют частичку любви, которая могла бы попасть к нему. Если он видел, что юноша обнимает собаку, а рядом стоит девушка, он говорил:
— Вот зоофил! Он это делает потому, что не решается обнять свою подругу! Потому что это — табу!
Он любил только гусей и лошадей, потому что их можно было есть. Гуляя по лугу, он иногда останавливался и наблюдал великолепных лошадей — жеребцов и кобыл, он подзывал их ржанием — он научился ржать, как настоящий конь. Вообще-то, он звал кобыл, но часто приходил жеребец, а Пьер не любил особей мужского пола, он их боялся, он любил только женщин.
Не так давно Пьер выгнал из дома Марину. Марина была странница, она ходила по Парижу с двумя дочками, а в рюкзаках у них были книги, жития святых и евангелия, уже начатые тюбики с кремом и деодоранты, конфеты в разорванных бумажках, расчески с обломанными зубьями и еще много-много всего. Они пришли к Пьеру, потому что им негде было жить, а Пьер принимал у себя всех. Марина каждый день молилась Богу, дочек она отправляла спать, а сама молилась. У нее было худое лицо, черные кустистые брови и огромные черные глаза. Пьер терпел два дня, а на третий день поздно вечером объявил:
