Господин Мишлен издает журнал, каждый день придумывает он новые усовершенствования: выиграть еще минуту, еще сорок секунд. Двойник его только улыбается. У двойника внутри не кровь, а воздух. Он несется но дорогам. Он смеется, и это чрезвычайно подозрительный смех. Пусть люди тоже несутся, как он. У них внутри кровь?.. Не важно! Пусть несутся!..
Здесь уже никто не может остановиться: ни автомобили, ни рабочие, ни каучуковый человечек.
Может быть, господина Мишлена иногда одолевает усталость? Ведь у него внутри не воздух, а вязкая кровь. И потом, он не мистер Гувер: лоб у него обыкновенный. Но во Франции — миллион автомобилей. Каждый автомобиль пожирает в год двадцать килограммов каучука. Торопитесь, рабочие! Вы не кули. У вас ясли. Вы не смеете останавливаться. Вы должны работать скорее. Голод — повсюду голод: в Индокитае и в Оверни. Смерть — повсюду смерть. Спешат рабочие. Вот еще одну минуту выиграл у жизни каучуковый человечек. Несутся автомобили, и он несется. У него большие очки. У него невыносимая улыбка. У него внутри пустота. Это новая смерть, без кустарной косы, без смешного старомодного савана, вся из колец, вся из шин, она мчится — 100, 200, 300 в час, и она высматривает, кого бы взять, чей пришел час, она здесь, там, везде, на всех заборах беспечной Франции,
Мистер Гувер смотрит на карту. Давно высохли красные чернила. Высохла и кровь. Мистер Гувер должен быть счастлив: он теперь президент самой мощной республики мира. Все граждане мечтают пожать его широкую деловую руку. Немцы зовут его «гуманистом»: они помнят вонючее сало «АРА». Негры зовут его «Линкольном»: он победил демократа Смитса. Куклуксклановцы зовут его «славным парнем»: он наследственный квакер. Мисс и миссис зовут его «добрым Гербертом»: он за абсолютную трезвость. Контрабандисты зовут его «толковым малым»: виски при нем вздорожало на сто процентов. Все американцы уважают мистера Гувера. Против него только анархисты и неисправимые алкоголики. Мистер Гувер должен быть счастлив.
Но железный лоб ко многому обязывает. Мистер Гувер сидит и думает. Укрощена Никарагуа. Приручена Бразилия. На Филиппинах дело подвигается. На Суматре американцы закупили огромные плантации. Теперь и ботаники идут на уступки: они расширили заклятую зону. Оказывается, Мексика не так уж плоха!.. Через десять лет у Америки будет вдоволь каучука. Но кто знает, не изобретут ли прежде искусственный каучук? Не придумают ли новых способов передвижения? Десять лет для Америки — это столетие. Десять лет для мистера Гувера — это старость и мемуары. Через три года начнется каучуковый голод. «План Стивенсона» уже отменен — он больше не нужен. Каучук теперь сам постоит за себя. Мистер Черчилль перехитрил мистера Гувера: он спас малайские плантации. И мистер Гувер злится. Его железный лоб покрывается рябью морщин. Он должен ждать, хотя ждать нельзя, хотя ждать для Америки — это смерть. Он хочет забыть о каучуке, отдохнуть, выпить со вкусом стакан чистой воды, поглядеть на голубое небо, на это единственное увеселение всех квакеров, но каучуковые мысли тягучи, неотвязны. Он пьет воду — вода пахнет паленой резиной. Он глядит на небо — небо белеет, как молочный сок. Он засыпает — ему снова снятся фараоновы сны. Мистер Гувер что-то шепчет со сна, этот шепот горек и вечен, как шелест ветвистых деревьев.
У мистера Черчилля больше фантазии. Недаром он воевал с бурами и писал трагические пейзажи. Но мистер Черчилль тоже не весел, хотя он и выиграл партию, хотя мистер Девис и зовет его «спасителем каучука». Янки взялись за дело: скоро у них будут свои плантации. Голландцы должны во всем подчиняться Великобритании. Иначе почему у этих флегматичных пигмеев богатейшие колонии? Голландия — негласный «доминион». Поскольку дело касалось нефти, голландцы отстаивали интересы Великобритании. А вот с каучуком они подвели. Суматрские плантаторы не приняли «плана Стивенсона». Они воспользовались заминкой на американском рынке. Хуже того — они продали американцам большие плантации. Мистер Черчилль не торговец. Ему наплевать на дивиденды. Но он у зеленого сукна. Здесь каждая карта — событие. Голландцы подпортили. Какой-нибудь Кайнс снова будет издеваться над экономическими познаниями мистера Черчилля. Битой картой воспользуются либералы. Он не может выносить насмешек, а люди только и делают, что насмехаются над ним, над его военными похождениями, над его пейзажами, над его планом морских сражений, даже над его галстуками. Теперь они будут насмехаться над его каучуковой политикой. Он должен выиграть! Через три года цены удвоятся. Через три… А через семь? Ведь игра только началась, и нельзя бросить колоду, нельзя сказать, что скоро утро, пора по домам. Надо играть, играть всю жизнь, играть, хотя впереди верный проигрыш. Проклятые карты! Лучше уж писать романы… Но нет, он обязан думать о каучуке. Простите, что такое каучук? Резинка в ухе художника Черчилля? Непромокаемое пальто на Черчилле-путешественнике? Клистирные груши, калоши, подметки?.. Вздор! Каучук — это автомобили, это грузовики, это окопы, это победа. Каучук у нас!..
Но завтра? Но Суматра, Индокитай, Бразилия, Филиппины? Мистер Черчилль судорожно зевает. До чего он бледен! До чего устал! С таким лицом выходит под утро фанатик «девятки» — в кармане револьвер или таблетка веронала. Уснуть!.. Но игра продолжается. Через океан плывет каучук, его все больше и больше, он у этих, у тех, он у всех. Существуют ли на самом деле пейзажи и портвейн? Мир сделан из каучука. С удивлением мистер Черчилль заметил, что у него каучуковое сердце! Ему все равно, кем быть — правым или левым, ему все равно, с кем бороться. Он не любит никого и ни во что не верит. Нечто в груди сначала растягивается, потом сжимается. Домашний врач мистера Черчилля по привычке еще зовет это «сердцем».
Днем мистеру Девису сказали, что кули пытался украсть фунт каучука. Мистер Девис приказал всыпать злодею тридцать, и хороших. Вечером мистер Девис играл с приятелем в покер. Теперь ночь, и он спит. Он спит неуютно и уродливо: большой, волосатый, — жарко, сползла простыня. Он спит один в длинном пустом доме. Даже питон и тот сдох. Мистеру Девису снятся отвратительные сны: его Анни больше не пахнет глицериновым мылом. Она пахнет чрезвычайно неприятно. Что это за запах?.. Малайки и те пахнут лучше. Волосатый человек долго ворочается. Он не в силах освободиться от навязчивого запаха.
— Анни, мой старый друг, простите грубому плантатору его нескромность. Анни, чем же вы пахнете?..
Анни молчит. Она только смущенно вздрагивает. Может быть, она хочет покраснеть, но не может: она вся белая, чересчур белая. Какой гнусный запах! Так пахнет молочный сок гевеи, скисая в чанах. Но ведь это не сок, это Анни. Едва превозмогая отвращение, мистер Девис решает поцеловать руку Анни. У нее муж? Зато у мистера Девиса горячее сердце. Мистер Девис берет руку Анни. Рука отскакивает. Волосатый голый человек пронзительно кричит. Кругом горячая ночь, небо Азии, спящие кули и сотни тысяч ветвистых деревьев. Рука Анни упруга и холодна. Это не человеческое мясо!..
— Анни, из чего ваши руки?
Молчит Анни. Молчат кули и гевеи.
Кули, тот, что получил тридцать хороших, не спит. Он кашляет, и на землю, хорошо знающую белую кровь гевей, вылетает красный сгусток: кули прежде не надрезал деревьев, он возил в тележке плантаторов. Он не может говорить, он только свистит. Он очень болен. Нет, он не болен, он умирает. Он плетется в молельню. Там он видит бога. Бог из бронзы, бог спокоен и непонятен. Толстый Будда улыбается точь-в-точь как улыбается на заборах Франции каучуковый человечек. Но Будда никуда не торопится: неподвижно сидит он в прохладной молельне, сидит год, век, вечность. Под Буддой написано: «Одни придут ко мне путями подвига, другие путями жертвы, третьи путями усталости, и этими путями ко мне придут все». Кули не умеет читать, но кули очень устал. Десять лет он возил людей и четыре года надрезал деревья. Он лежит на земле перед богом, и бог обещает ему только то одно, что может обещать даже толстый бронзовый бог: покой.
Вокруг тихо шумят ветвистые деревья. Они сочатся и шумят. Они тоже устали, как Гувер, как Черчилль, как мистер Девис, как кули, как каучуковый человечек, как все люди и все автомобили. Они просят: «Покой! покой!» — и пустыми бронзовыми глазами смотрит толстопузый Будда в ночь, которая не знает ни будущего, ни прошлого, — пустыми глазами в пустую ночь.
1929
Шоссе. Длинная вереница автомобилей. В автомобилях, разумеется, люди. Этот едет, потому что он врач. Этот потому, что он ухаживает за девушкой. Этот продает электрические лампочки. А этот решил убить ювелира. Все они едут потому, что у них автомобили. Едут не они, едут автомобили, а автомобили едут потому, что они автомобили.
