И тут, отчаявшись остановить уползающий шкаф, нарушить этот нахальный праздник врага, Дима вдруг заорал:
— Никуда я не ухожу! А ну, давай отсюда!
1961
Квадратное, бугристое лицо Ивана Прокофьевича казалось неживым, грубо вытесанным из какого-то бедного, бросового камня, — может, из песчаника. Только нижняя челюсть его иногда двигалась. Это когда он писал, или говорил, или думал о чем-нибудь, — словом, работал…
— Ну, ознакомились? — спросил он Тому. — Можете приступать? Вот обработайте письма из той папки… Девятый номер.
И, беззвучно пошевелив челюстью, бросил шутку, тоже вытесанную из какого-то бедного камня:
— Вот мы уж поглядим, поглядим, какое к нам пришло боевое пополнение… Хе-хе…
Кира, сидевшая за соседним столом, закрылась газетой и прыснула. И еще подмигнула Томке: мол, видишь, какой долдон! Вот с кем мне, бедняжке, приходится работать.
Теперь и Томке придется. С сегодняшнего дня (и неизвестно до какого) она тоже работает здесь… В «Отделе писем трудящихся», как написано на табличке, косо приколоченной к двери.
Причин перевода было две. Первая — ушла в декрет Рита, здешняя литсотрудница. Вторая — неделю назад напечатали очерк Вал. Гринева «Любовь! Какая она?» (острый морально-этический материал, как сказал Главный). И поскольку письма повалили валом — за неделю триста сорок шесть штук, — Иван Прокофьевич, говорят, запросил подкрепления…
Тома подошла к шкафу, где синели корешками толстенные скоросшиватели. На каждом была бумажная нашлепка с цифрой и каким-нибудь заглавием. Ну, скажем, «ПРАВ ЛИ ВОЛОДЯ ВИШНЯК?» (в прошлом месяце проводилась такая дискуссия), или «МЕСТО АГРОНОМА В ПОЛЕ!», или «ОТВЕТЫ НИНЕ С.». Это было нашумевшее письмо: какая-то Нина С. спрашивала читателей, правильно ли она поступает, по-товарищески помогая людям в беде, или же, наоборот, никому помогать не надо…
Между прочим, Тома, хоть она и практикантка, и без году неделя в редакции, выступала на летучке против того, чтоб печатали это письмо. Она кричала, что получится противно и фальшиво («Пожалуйста, выбирайте выражения, Тамара», — сказал Главный), что это пустопорожняя и стыдная болтовня и что авторша либо дура, либо просто пройдоха, которая хочет прославиться («Все-таки выбирайте выражения», — попросил Главный).
Вполне возможно, что Тому «перебросили на письма» именно в связи с этой ее речью, а отнюдь не из-за Ритиных семи месяцев и не из-за Валиной статьи «Любовь! Какая она?».
Вздохнув, Тома присела на корточки и вытащила с нижней полки тяжеленную папку с красной девяткой на корешке. И еще там была надпись чернильным карандашом: «Люб. как. она». Потом медленно поднялась, опершись рукой о спинку стула, чтобы не потерять равновесия, и сказала: «Ого!»
И еще она сказала:
— Счастливый Валя: целый пуд писем!
— Он-то да… — усмехнулась Кира, не поднимая глаз от бумажного полотнища, вкривь и вкось исписанного короткими строчками, наверно стихами, и украшенного какими-то рисуночками (такие послания приходят в редакцию обычно от графоманов — отчаянных и стойких сочинителей всякой ерунды). — Вале-то что? Одна слава…
Тома не стала отвечать на эту дворницкую речь старшей литсотрудницы. В самом деле, рассуждает как дядя Степа, вечно ворчащий в подворотне: «Нарочно ходют, чтоб мусорить мне тут. Им-то удовольствие…»
Папка тяжело плюхнулась на чистенький, яичного цвета Томин стол (теперь это ее стол!), и лопнула тесемка, и ворох бумаг радостно разлетелся во все стороны. Словно письма в папке были под давлением в сколько-то атмосфер…
— Ты так запутаешься, — сказала Кира, по-прежнему не отрываясь от бумаг. — Очисть правую сторону стола, будешь класть уже обработанное…
— Спасибо, — сказала Тома и начала обрабатывать письма, как положено. То есть списывать на специальные маленькие бланки необходимые данные: «ФИО (это значит: фамилия — имя — отчество) отправителя». «Республика, область, край» (нужное подчеркнуть и дописать, какая именно), «Кратк. содерж.»…
Черт его знает, как его формулировать, это самое «кратк. содерж.». По первому же письму выяснилось, что это самое трудное. Тома несколько раз перечитала его (отличное, умное письмо!) и не смогла ничего придумать, кроме как: «Автор приводит примеры разрушения семьи в связи с различием мировоззрений». Так она в конце концов и написала.
Второе письмо — ни в какие ворота:
«Дорогая редакция! Мы, девушки из общежития № 11 по Шлакоблочной ул. гор. Светлограда, просим ответить вас на наш вопрос. Нам по восемнадцать лет, мы работаем и учимся в школе рабочей молодежи. В этом году забрали в ряды Советской Армии наших парней, с которыми мы дружили. Мы обещали их ждать. А вот теперь, когда мы остались одни, нас сильно тревожит один вопрос: „Что значит ждать и как ждать?“ Можно ли в эти годы встречаться и дружить с другим парнем? Дорогая редакция! Мы очень просим вас не оставить наше письмо без внимания и дать совет. Девушки: Гусева Е., Грибнева Н., Морозова Н., Шамраевская Т., Харитон Т., Кожина Е. и др., всего 16 чел.».
Тома отложила письмо и постаралась представить себе этих «16 чел.». Наверное, авторши — щекастые, розовые, толстогубые и с толстыми ногами. И все в модных боярских шапках из синтетического меха — синего, как синька, или желтого, как желток. Ну что им можно написать?
— Вот телки! — расхохоталась Кира. — Надо же! Напиши: «Благодарим за внимание к нашей газете. С приветом!» И все…
Тут вдруг проявил признаки жизни Иван Прокофьевич:
— А ну, покажи-ка! Что это там у тебя: «С приветом — и все»?
Он долго читал коротенькое письмо, даже посмотрел его зачем-то на свет… Потом сказал:
— Ничего тут смешного! Молодые девки… Глупые, здоровые… Конечно, страшно им и томно… — Он пожевал-пожевал и добавил: — И на ребят еще можно ли надеяться? Гуляли, может, всего месяц, а ждать три года…
— Но это же подло! — крикнула Тома, твердо решившая после той роковой летучки все равно говорить всю правду. — Ребята служат где-нибудь… ну, не знаю, в дальнем гарнизоне. Надеются…
— Так ведь жизнь, — грустно сказал Иван Прокофьевич. — Как заглазно рассудишь? — Он еще пожевал. — Вы ведь в солдатах не служили? Ждать, наверное, тоже не ждали, а? Три года!
И он вернулся к своему столу. К своей папке с цифрой «1» и коротким словом «БЫТ», намалеванным огромными буквами, к стопке «редакционных сопроводилок», требующих принятия немедленных мер: «В Ленгоржилуправление», «В ЦНИИ протезирования», в какой-то «МООП», в «Президиум Верховного Совета» и в «Нарсуд Брухновского р-на».
— У всех беды, — сказал Иван Прокофьевич. — Только разные… У кого суп не густ, у кого жемчуг мелок…
Он еще минуту посидел неподвижно. Наверно, думал про всякие беды, известные ему по должности, может, больше, чем любому другому… И Тома подумала, что, кроме сегодняшней ее девятой папки, есть еще и другие — вон они стоят, — огромные, заполнив все девять полок, от стены до стены: «№ 2. СОЦ. ЗАКОННОСТЬ», «№ 7. БУРБОН ИЗ РАЙИСПОЛКОМА», «№ 11. ТРЕВОГИ МОЛОДОГО СПЕЦИАЛИСТА», № 4 — опять «СОЦ. ЗАКОННОСТЬ» (видимо, в одну не поместилось), «№ 21. ВЫ НЕ НА КУРОРТ ЕХАЛИ!»…
— Да, сегодня имеем производительность! — сказала Кира, быстро строчившая что-то на бумажке. — Ей-богу, Томка, ты нас разлагаешь. Даже зава!
Итак, краткое содержание: «Стихи о неразделенной любви»… Так, следующее. «Автор ставит вопрос о недостатках полового воспитания». Ничего себе формулировочка! Ну и черт с ней! Кира права: невозможно по пятнадцать минут размышлять над каждой регистрашкой. Да и кто их читает, эти бланки! Кому надо будет — возьмет письмо…
Так, следующее:
«Автор анализирует свою ссору с девушкой». Значит, анализирует? А какое хорошее письмо: «Мы с ней поссорились, как правая рука с левой, — и больно, и глупо, и невозможно».
В дверь просунулась красивая крупная голова Вали Гринева, увенчанная каштановой шевелюрой.
— Привет письмам трудящихся! А-а-а, ты уже здесь, опальная дева…
Это Тома опальная дева. Значит, действительно ее спихнули сюда на перевоспитание. Валя близок к верхам, ему все точно известно…
— Девочки, нет ли чего-нибудь такого?.. — Чудная у Вали улыбка — открытая, мальчишеская (это Тома не почему-нибудь, а совершенно объективно). — Вот этакого… Которое просится на полосу. — Он беспомощно развел руками. — Кризис жанра… Простаиваю, как агрегат…
— Они посмотрят, Валентин Сергеевич, — серьезно сказал Прокофьич. — Я еще утром предупредил…
— Ну, смотрите! Не прозевайте! — Валя улыбнулся что есть сил, даже нос наморщился и уши зашевелились. — Помните, что я вас любил.
И дверь бесшумно затворилась.
— Ну положим, меня он не любил, — сказала Кира почему-то с гордостью и выжидательно посмотрела на Тому.
