Экс-ан-Прованс
23 сентября 1998.
Ответа все нет…
Уже отчалили последние американские туристы. Я остался один с господином Бонелли (владельцем) и жду.
Я жду Вас, Кей.
Жду.
Умоляю Вас, Кей…
Напишите мне хоть слово, одно только слово.
Одно только слово, написанное Вашей рукой…
Отель «Голубятня»
Экс-ан-Прованс
1 октября 1998.
Час ожидания кажется веком
В самом начале любви
Век ожидания кажется часом
Если любовь позади.
Ради Вас, Кей, я готов ждать целую вечность…
Отель «Голубятня»
Экс-ан-Прованс
15 октября 1998.
Скажите хотя бы, что посмотрели фильм.
Это хоть немного приободрит меня.
Фильм свяжет нас вновь тончайшей нитью. Эту ангельскую нить я обращу в прочный канат, мощный корабельный трос, я сделаю все, чтобы Вас вернуть…
Отель «Голубятня»
Экс-ан-Прованс
22 октября 1998.
Прошел год с тех пор, как Вы прислали мне первое письмо…
Последние дни я без конца его перечитывал.
О, как бы я хотел вернуться в те счастливые дни, когда для меня были открыты двери Вашего магазина, Ваши помыслы, Ваше сердце.
Я вел себя, как законченный идиот, как неотесанный грубиян.
Я забыл, какая Вы…
Я знал стольких женщин, послушных и доступных, что уже не помню, как вести себя с теми, кто чист и неподкупен.
Я пытался взять Вас штурмом, я, как бывалый пират, бросился на абордаж…
Но Вы не из тех, кто сдается без боя, Кей. Это я еще помню.
Отель «Голубятня»
Экс-ан-Прованс
26 октября 1998.
Вчера вечером, не выдержав мучительного ожидания и беспокойства, я позвонил к Вам в магазин…
Какая-то дама (это точно была не Натали) сняла трубку и все мне рассказала.
Кей, прошу тебя…
Позволь мне прийти к тебе.
Скажи, что простила меня, что когда-нибудь простишь, пусть нескоро, я готов ждать целую вечность.
Кей, это ужасно.
Я виноват. Во всем виноват я один.
Как я могу искупить свою вину, я, золотой телец, чье сердце разбито вдребезги?
Дэвид
Кей Бартольди
«Дикие Пальмы»
Фекамп
1 ноября 1998.
Ну, наконец-то!
Свершилось.
Я знала, что когда-нибудь это случится!
Когда-нибудь на листе бумаги проступит заветное слово.
Дэвид!
Я ждала, когда же ты подпишешь письмо своим именем, своим настоящим именем.
Сбросишь маску, откажешься от псевдонима, который так тебе шел, так меня успокаивал…
Я посмотрела фильм, Дэвид.
В гостях у Жозефы и Лорана.
Этот фильм повествует о восхождении блистательного, соблазнительного, страстного честолюбца по имени Джонатан Шилдс.
Я узнала тебя в этом персонаже, который хочет покорить целый мир, не останавливается ни перед чем, совращает, манипулирует, безжалостно разбивает чужие жизни из любви к искусству, к славе, к самому себе.
Я не плакала. Я не могу больше плакать, Дэвид. Все мои слезы отнял Марко.
Я пишу тебе в последний раз.
Делай с моим письмом, что хочешь, читай, перечитывай, помести в золотую рамку, поставь на камин рядом со своими «оскарами».
«Когда приходит слава, скажи любви “прощай”», — написала мадам де Сталь. Помнишь эту цитату? Ты с нею спорил, говорил, что у тебя будет все: и любовь, и слава. Славу ты рассчитывал завоевать, унаследовав отцовский бизнес, а счастье тебе дарили мы, два нежных щенка, послушно возлежавшие у твоих ног, с глазами, полными обожания.
Мы с Марко слушали тебя, раскрыв рты.
Мы так тебе верили. Мы мечтали вместе с тобой. Твоя мечта стала нашей. Все твое было нашим. Ты сам не раз так говорил, когда мы жили втроем в твоей холостяцкой квартире на последнем этаже…
Да, я знаю… Я сама пришла к тебе. Я хотела тебя всем своим существом, я была маленькой дикаркой. Я сама в первую же ночь забралась в твою постель…
А ты был так взбудоражен, так потрясен моим возрастом (мне едва исполнилось пятнадцать), что боялся до меня дотронуться. Ты спал, не раздеваясь, если вообще спал. Ты так боялся, что Марко что-нибудь услышит, что-нибудь заметит. Он лежал на матрасе, в другом конце комнаты. Этот матрас предназначался для нас двоих, для меня и Марко. Утром мы его сворачивали.
Я победила твою стыдливость, твою сдержанность, твой страх.
Я училась любить и тому же учила тебя.
Я все это помню, Дэвид. Я ничего не забыла.
Я хотела близости, безумно ее желала. Я так гордилась, что люблю и любима. Я никого не боялась. Я шла по улице с высоко поднятой головой, пылающим взглядом сжигая встречные сплетни. Все покупки я делала сама и смотрела на продавцов, не отводя глаз. Я вела дом, «наш» дом. Родительский дом перестал для меня существовать, как только умерла мать…
Я мчалась бегом из школы, чтобы к твоему приходу быть самой красивой.
Я постоянно выдумывала что-нибудь новое, чтобы ты желал меня все больше и больше. Наша постель была моим царством, и я с каждым днем все сильнее втягивала тебя в свою игру, увлекала за собой. Помнишь клятву на крови в «Старой любовнице»? Помнишь, как однажды вечером я вскрыла вену на руке, чтобы ты выпил моей крови и мы с тобою, таким образом, были бы связаны до самой смерти?
Я не играла, Дэвид. Я действительно в это верила.
До самой смерти…
Шли годы, но мы их не замечали. Счастье проходит бесследно, оно подобно падающей звезде. Перед глазами сменяются ослепительно яркие картины, не оставляющие в памяти ни малейшего отпечатка.
Мы жили в своей скорлупе. Марко растворился в нашем романе. Он жил нашей жизнью, нашей любовью, нашей страстью. Его сердце билось с нашими в унисон. Он дышал в том же ритме, что и мы. Наше влечение, наше противостояние поглотили его без остатка.
А тем временем на первом этаже мой отец выпекал пиццу, и мучил Марию так же, как прежде мучил нашу мать. По вечерам он подсчитывал выручку и мечтал, что закупит новые печи, закажет новенькую неоновую вывеску, сделает заведение богаче и просторнее. Он поставил новые столики, увеличив зал за счет жилых комнат, и, тем самым, еще больше оттолкнул нас от себя. Мы укрылись в твоей берлоге. А отец, завершив расчеты и вдоволь намечтавшись, каждую ночь забирался на послушную Марию, которая делалась все мягче и рыхлее, словно старый матрас, не способный даже скрипеть.
Глядя на нее, я клялась, что ни за что не повторю ее судьбу и судьбу своей матери.
Я разделяла твои мечты, твои тщеславные устремления.
И увлекала за собой Марко.
В этом была моя единственная вина, моя роковая ошибка.
Марко. Он только что потерял мать и всем сердцем привязался к нам. Он был старше меня на два года, но я стала соломинкой, за которую он в отчаянии ухватился. Я была черной, как ночь, а он — светлым, как день. Я была сильной, а он хрупким, я — решительной, а он — робким. Когда мама умерла, он стал делать ей искусственное дыхание. «Не уходи, — бормотал он, — не уходи». И, повернувшись ко мне, умолял: «Кей, ну сделай же что-нибудь, прошу тебя…» Он держал мать за руку до тех пор, пока ее не положили в гроб из светлого дерева. С тех пор брат ни разу не взглянул на отца, не сказал ему ни слова, даже близко к нему не подошел.
Дэвид, ты заменил ему отца.
Ты сам заставил его в это поверить.
Ты выдумал ему будущее, точь-в-точь как у тебя. Ты записывал его на теннис, на английский, на французский бокс. («Самый стильный вид спорта, — восклицал ты, — для настоящих джентльменов, которые дерутся прямо в смокингах!») Ты учил его фехтованию и боевым искусствам. Учил водить машину, делать заказ в ресторане, разглядывать девушек, одним свистком подзывать такси. Ты покупал ему костюмы на размер больше, чтобы он держался, как мужчина.
Он подражал тебе во всем. Он верил в то будущее, которое ты ему выдумал. Я внушила ему, что между мной и тобой есть место и для него.
Я действительно верила в наш тройственный союз, в наше общее великое будущее. Выбравшись из скромной пиццерии в доме номер 20 по улице Сантье-Мари, мы будем подниматься все выше и выше…
Мы будем счастливы и знамениты.
Все трое.
По вечерам мы просматривали фильмы твоего отца. Ты комментировал: «наезд», «отъезд», объяснял, как выстроены планы, какие детали попали в кадр, как сыграли актеры. Ты показывал нам, где располагалась камера, какую перспективу выбрал оператор, какую изобретательность проявил монтажер. Ты покупал нам книги, учил представлять историю в картинках. Ты открыл нам красоту слов, законы построения сюжета, важность деталей…
Ты научил нас всему.
Все, что я знаю, все, что я в этой жизни люблю, пришло от тебя, Дэвид.
Ты меня создал.
Когда ты ушел…
