Встав ко мне спиной, Ольга большим пальцем вжала ключ в замок, и, открыв дверь, сказала:
– Входи. Почти вовремя. Вчера девять дней было.
Я вошел за ней следом. Значит, умер, подумал я. Конечно, я подумал так еще час назад, когда стоял перед дверью, а за дверью было тихо – никто не отозвался на трель звонка. Но ведь можно было думать, что отец лежит больной в постели и не в силах встать. И я старался так и думать. Но теперь стало ясно окончательно: он умер.
– А ты, значит, с вокзала?
– Да.
– Может, даже прошли друг мимо друга. Забавно. Разувайся, вон тапки бери. Твоего отца, кстати.
Я послушно исполнял ее команды. Ольга сняла плащ, переобулась сама, задерживая дыхание, когда наклонялась сначала к одной, потом к другой ноге. Будто ныряла. Дожидаясь, пока она закончит, я стоял в прихожей, у занавешенного черной тканью зеркала, и смотрел на двуспальную кровать в единственной комнате. «Вот то место, где он, наверное, умер, – подумал я. – И что? Что я чувствую?» Нет, ничего. Только усталость с дороги.
Мы прошли в комнату, Ольга взглядом предложила мне на выбор, куда сесть, в кресло или на диван. Я сел в кресло. Она примостилась напротив, на край кровати.
– Что с тобой случилось? Откуда такие жуткие синяки?
Попал в аварию, – я заранее решил так говорить. Решил: если просто поменяю местами кусочки времени, тем самым сведу вранье на нет, – к тому же, в тот раз тоже был синяки. – Лежал в больнице с сотрясением, поэтому и не приехал.
– А.
Она подоткнула юбку под колени.
– Я тебе звонила, каждый день.
– Телефон разбился.
– А.
Конечно, я понимал, что нужно сказать что-то еще, как-то объясниться. Соврать. Но только поерзал, пару раз набрал воздуха в легкие, да так и выдохнул молча. «Пффф», – и нету слов. Задохнулись. Я стал рассматривать комнату. Обои бежевые. Много книг в шкафу и на застекленных полках. В этих стеклянных прямоугольниках поверх книжных корешков отражался я. На прикроватной тумбочке стояла моя фотография. Этого я совсем не ожидал.
Юноша со спортивной сумкой через плечо. Щурится на солнце, что светило когда-то с той стороны кадра, над головой фотографа. Значит, мы все-таки встречались. Это он фотографировал – я сразу вспомнил, как он ждал меня возле школы. Поодаль, наблюдая за нашей встречей, стояла мама. Он улыбался и нелепо дергал руками: хотел раскинуть их в стороны, приглашая меня в объятья. Я знал, кто он. Борясь со смущением, спускался к нему по ступенькам. Он всматривался в меня – то ему казалось, что я подойду и обниму его, потом он видел, что – нет, не обниму. Я бы не обнял. Но в какие-то моменты ему виделось во мне то, что он хотел увидеть – он вновь порывался раскинуть руки и вновь их сводил. Как если бы хотел показать, какую поймал рыбу, но никак не мог определиться с размером.
Постояли перед школой, какой-то был нелепый, заикающийся разговор. Мама подошла, сказала, что нам пора. Неужели он приезжал тогда из Ростова – специально ради этих нелепых тяжелых минут?
Вторая фотография, на ней я почти такой же, как сейчас. Года три назад. На фоне новогодней елки. Последний Новый год в старой квартире. Кажется, мама снимала. Прислала ему. Они что, переписывались?
– Так и жили, – Ольга кивнула в сторону фотографий. – Он, я и ты.
Со шкафа спрыгнула пушистая белая кошка. Посмотрела на меня и уселась рядом, сдержанно дирижируя кончиком хвоста.
– Ах да, – улыбнулась Ольга. – И вот еще Дуська. Иди ко мне, Дусь, – позвала она кошку. Но та в ответ лишь зевнула. – Знаешь… тяжко было. Я хотела, чтобы ты приехал. И отец твой, конечно, очень хотел. И я.
Посидели молча. А как же без этого? Разве могло тут обойтись без сволочи-тишины, дышащей тебе в ухо, подносящей вплотную к твоему уху свои дурацкие тикающие-тикающие-тикающие часики?
Я подумал: «Нужно попросить ее показать мне фотографии отца. Так надо».
– Ну, Алексей, молчать мне, извини, невмоготу, – Ольга еще раз улыбнулась. Едва заметно качнувшись в одну, потом в другую сторону, пересела на самый край кровати. – Что же мы? Может… помянем?
Уловив ее движение, я тоже подался вперед и, наверное, выглядел растерянно, как человек, которому крикнули: да мы же чуть не забыли!
– Да, конечно.
– Да, нужно помянуть. Пойдем на кухню.
Мы пошли на кухню.
«Зачем я приехал? Его все равно не застал».
Есть только Ольга. Получается, что приехал я к ней. Зачем? Вот она ходит по кухне, поворачивается от холодильника к столу, орудует стертым от старости, будто откусанным посередине, кухонным ножом. Запястьем отводит со лба налипшую челку. Говорит: «Подай-ка вон полотенце». Зачем я к ней приехал?
– Не стой, садись.
Я уселся за стол, на который Ольга с негромким четким стуком выставила бутылку водки.
Возле моего локтя на подоконнике стояло то, что всегда появляется в доме, когда в нем кто-то умирает: стопарь водки, накрытый ломтем хлеба. Хлеб подсох и выгнулся дугой.
– Он водку-то не пил, – сказала Ольга, боком опускаясь на стул. – Я налила ему томатного сока. Он томатный сок любил. А мне сказали, что нельзя. Нужно водку. Как ты думаешь?
– Что?
– Ну, не знаешь, почему обязательно водку? Он ведь при жизни ее не пил. Зачем ему водку?
– Нет, не знаю.
Она подумала, встала и достала из кухонного ящика еще один стакан. Налила в него сок. Яблочный, кажется.
– На всякий случай, – сказала она, пристроив стакан с соком между тарелок. – Вдруг и он с нами сидит. Пусть и то, и это будет. Давай помянем.
Мы взяли рюмки и встретились взглядами. «Скажешь что-нибудь?» – «Что я могу сказать? Я ведь не знал его, помнишь?»
Она вздохнула и приподняла рюмку повыше. И я приподнял. Разлепила обветренные губы, помолчала, глядя на качающийся в стекле прозрачный водочный эллипс. Еще немного приподняла рюмку. И я приподнял еще немного.
– Пусть земля ему будет пухом.
Я повторил за ней – впервые в жизни, кажется, проговорил внятно:
– Пусть земля ему будет пухом.
Стало не по себе. Было такое чувство, будто я вру – причем, на этот раз безнадежно, и уличить меня не составит никакого труда. Мы выпили, и снова стало непонятно – что дальше.
«Ты бы спросил что-нибудь. Поговорил со мной». – «Да я бы поговорил. Но не знаю, о чем». – «Как о чем? О твоем отце, Алексей. Ты разве не за этим приехал?» – «Нет». – «А за чем? То есть, зачем ты приехал?» – «Честно? Наверное, мне сейчас просто нигде не хочется быть». – «А здесь… здесь ты как бы нигде, да?» – «Так нехорошо?» – «Да мне все равно. Отцу уже тоже».
Ольга сказала, что покормит меня чуть позже, сейчас немного придет в себя и приготовит ужин. Я сказал, что не стоит беспокоиться, закуски на столе полно. Минут через десять молчания, надломленного какой-то никчемной репликой и тут же вновь, еще крепче, склеившего горло, мы стали пить без слов. А потом слова появились. Иногда становилось даже похоже на нормальный застольный разговор – как водится, слегка сумбурный.
– Что за авария была? – спросила Ольга. – Я твоей матери не решалась звонить. Твой отец запрещал ей звонить, и сам не звонил вам, даже когда вы жили по старому адресу и у него был ваш номер.
– Я давно с мамой не живу.
– Да-да, знаю. Она очень была против вашего общения. Очень.
К нам пришла Дуська, запрыгнула на табурет, тактично – издали – понюхала стол и вопросительно посмотрела на Ольгу. Ольга кинула ей под стол колбасы.
– Толя не любил, когда я так делала.
Я поежился, поняв, что «Толя» – это про моего отца. «Ну да, я же – Анатольевич». В первый раз при мне отца назвали по имени.
– Он все время мечтал, что ты будешь с ним общаться. Каждый год собирался к тебе, волновался. Откладывал. Вот, говорил, вылечусь окончательно…
Нет, я ни о чем не хотел ее спрашивать. Это было сложно, и болезненно, и непонятно зачем – вдруг взять и начать спрашивать. Вдруг взять и начать протискиваться через все эти стены, мной и не мной возведенные, до сих пор отгораживавшие от всего, что было мной и не мной помечено как лишнее, а теперь – вот оно, прет как плющ за изгородь, нависло пугающе зримо, подробно, с этими фотографиями на тумбочке, с крошками на клетчатой клеенке, с кошачьим урчанием у самых ног. «Так вот и жили – он, я и ты».
– Так что за авария?
– Да так, авария. Автобус в маршрутку въехал. А почему мама была против? – спросил я, сопроводив вопрос энергичной суетой: разлил по рюмкам, сложил пару бутербродов, ей и себе.
– Спасибо, – Ольга перехватила протянутый ей бутерброд, положила на тарелку. – Твой отец ведь когда-то лечился… ммм… в общем, лечился в психиатрической клинике. Ты еще маленький был, у него начались депрессии, он пытался покончить с собой. Ночью стал вешаться, и люстра оборвалась. Упала возле твоей кроватки.
Ну вот, Алексей Паршин, теперь ты узнал. Даже кивнул, когда слушал – мол, понимаю, продолжай. Нужно как-то пообвыкнуть с этой новостью.
– Они поэтому развелись?
– Да. Твоей маме стало страшно, и она… в общем, развелись.
