Петька спал. Я оделся и отправился на почту. В коридоре пришлось остановиться — встретил охотника со шхуны «Пламя». Он завел меня в свою комнату и поднес стаканчик.
— Ну, как там у вас на шхуне? — спросил я.
— Премию получили, — ответил охотник. — Жалко, что тебя не было, Корень, ты бы тоже получил.
— Черт меня попутал с этими каланами.
— Да, это ты зря.
И поднес еще один стаканчик.
— Понял, на почту иду. Отец меня вызывает на междугородный переговор.
— Будет тебе, Корень.
— Отец у меня профессор кислых щей.
— Здоров ты брехать, ну и здоров.
— Ну, пока! Привет там на шхуне.
— Пока!
— Слушай, ты что, не веришь, да? Хочешь, я тебе всю жизнь расскажу? Всю, с самого начала? Я, конечно, «либертосы» не водил…
Луна плыла над сопками, как чистенький кораблик под золотыми парусами. Мимо острова Буяна в царство славного Салтана. Сказочка какая-то есть в стихах, кто ее мне рассказывал? Говорят, завелись какие-то летающие тарелки и летают по небу со страшной силой. Мне бы сейчас верхом на такую тарелочку, и чтобы мигом быть в Москве, и чтобы батя мой не надрывался в трубку, чтоб руки у него не тряслись, а прямо чтобы сесть с ним за стол и за поллитровочкой «столицы» разобрать текущий вопрос.
Эх, охотник, тебе бы только в шахматы играть, не знаешь ты ничего про мою увлекательную жизнь. Попробовал бы ты к тридцати годам заиметь себе папочку, профессора кислых щей. И кучу теток. И двоюродную сестренку, красотку первого класса. Попробовал бы ты посидеть с ними за одним столом. Попробовал бы ты весь вечер заливать им про свои героические дела и про производственные успехи. Впрочем, тебе-то что, ведь ты охотник с передовой шхуны «Пламя», ты премии получаешь.
А знаешь, как ночью остаться в квартире вдвоем с таким профессором, с таким, понимаешь, членом общества по распространению разных знаний. Вот ты меня называешь «бичом», а он небось и слова-то такого не знает. Я бы тебе сказал, охотник, как он меня спросил:
«Значит, ты моряк, Валя? Выходит, что ты стал моряком?»
Да, я моряк, я рыбак, так мою распротак. Что ты хочешь, чтобы я рассказывал ему, как с сейнера меня выперли и как с плавбазы меня выперли, да? Может, мне про Елисеевский магазин ему рассказать?
«Ах, Валька, Валька, что такое счастье?» — спрашивает мой отец и читает какие-то стихи.
А для меня, охотник, что такое счастье? Ликером налиться до ушей и безобразничать с икрой, да?
«Неужели ты ничего не помнишь? — спрашивает отец. — Нашей квартиры в Саратове? Меня совсем не помнишь? А маму?»
Что я помню? Кто-то вытаскивал стол и ставил на него стул, влезал и снимал мою резинку. Потолки были высокие, это я помню. Подожди, охотник, вот что я еще помню — патефон. «Каховка, Каховка, родная винтовка, горячая пуля лети…» А мамы я не помню. Помню мильта в белом шлеме и мороженое, которое накручивали на такой барабанчик, а сверху клали круглую вафлю. И помню, как в детском доме дрались подушками, как в спальне летали во все стороны подушки, как гуси на даче. Вот еще дачу немного помню и озеро. А гуси не летают. Ты небось и не видел никогда, охотник, материковых гусей, белых и толстых, как подушки.
«Когда ты еще приедешь, Валентин? — спрашивает отец. — Переезжай ко мне. Ты моторы знаешь, технику, устроишься на работу. Женишься…»
И сейчас он все мне пишет без конца — приезжай. А как я приеду, когда у меня ни галстука, ни штиблет и грошей ни фига?
Мне бы чемодана два барахла, и сберкнижку, и невесту, девку такую вроде Люськи Кравченко, тогда бы я приехал, охотник.
Господи, и чего он меня нашел, на кой он меня, такое добро, нашел, этот профессор?
Вот кого бы ему найти, так вот Герку, такого симпатичного сопляка, поэта, чтоб ему! Ишь ты, шагают, орлы! Экипаж коммунистического труда.
— Здорово, матросы, — сказал я.
Черт те что, какие чудеса! Сколько отсюда до Москвы — десять тысяч километров, не меньше, и вот я слышу голос своего бати и хрипну сразу неизвестно отчего.
— Здравствуй, Валентин, — говорит он. — С днем рождения!
— Здравствуй, папа, — говорю я.
— Получай сюрприз. Скоро буду у вас.
— Чего? — поперхнулся я и подумал: «Опять, что ли, его замели?» Прямо весь потом покрылся.
— Получил командировку от общества и от журнала. Завтра вылетаю.
— Да что вы, папа!
— Не зови меня на «вы»! Что за глупости!
— Не летите, папа! Чего вы? Вы же старый.
— Ты недооцениваешь моих способностей, — смеется он.
— Да мы в море уходим, папа. Чего вам лететь? Я в море ухожу.
Замолчал.
— А задержаться ты не можешь? — спрашивает. — Отпроситься у начальства.
— Нет, — говорю. — Никак.
— Печально.
И опять замолчал.
— Все-таки нужно лететь, — говорит.
Ах ты, профессор кислых щей! Ах ты, чтоб тебя! Что же это такое?
— Ладно, — говорю, — папа, попробую. Может быть, отпрошусь.
Луна плыла под всеми парусами, как зверобойная шхуна «Пламя». Будто она уносила меня от всех забот и от передряг туда, где не пыльно.
Дико хотелось выпить, а в кармане у меня был рубль.
Ну вот, приедете, папа, и узнаете обо всем. Советую еще обратиться в отдел кадров к товарищу Осташенко. Черт меня дернул пойти тогда на каланов с этим татарином! Почти ведь человеком стал, прибарахлился, не пил…
Рубль — это по-старому десятка, сообразил я.
В «Утесе» гулял боцман с «Зюйда». Он захмелил уже четырех пареньков, а к нему все подсаживались.
— Иди туда, Корень, — сказала мне официантка. — Доволен будешь.
Я вынул свой рубль и положил его на стол.
— Вот, — сказал я, — обслужи, Раиса, на эту сумму.
Она принесла мне сто грамм водки и салат из морской капусты.
«Все, — думал я. — Хватит позориться».
Смотрю, в ресторан шустро так заходит Вовик, не раздетый, в тулупе и шапке. Подходит ко мне.
— Корень, — говорит, — аврал. Собирай своих ребят, кого знаешь, едем в Талый.
— Иди, сходи куда-нибудь, — говорю. — Видишь, человек ужинает.
— Аврал, — шепчет Вовик. — В Талый пароход пришел с марокканскими апельсинами.
— Иди, сходи куда-нибудь!
— На, посмотри.
И показывает Вовик из-за пазухи чудо-юдо — апельсин!
— А на кой мне апельсин? — говорю. — У меня сейчас с финансами худо.
А Вовка прямо ходит вокруг меня вьюном.
— Фирма, — говорит, — платит. Давай, — говорит, — собирай ребят.
— Где Катя? — спросил он.
— Спускается.
Он нагнулся к мотоциклу. Я подошел поближе, и вдруг он прямо бросился ко мне, схватил меня за куртку, за грудки.
— Слушай ты, Калчанов, — зашептал он, и если даже ярость его и злость были поддельными, то все-таки это было сделано здорово, — слушай, оставь ее в покое. Я тебя знаю, битничек. Брось свои институтские штучки. Я тебе не позволю, я тебе дам по рукам!
И так же неожиданно он оставил меня, склонился над мотоциклом. Подбежала Катя.
— Я готова, товарищ капитан, — откозыряла она Сергею, — колясочник Пирогова готова к старту.
Он закутал ее в коляске своим полушубком, своим походным «рабочим» полушубком, в котором он обычно выезжал на объекты, в котором он появлялся и на нашей рабочей площадке. Все стройплощадки Фосфатки, Шлакоблоков, Петрова и Талого знают полушубок товарища Орлова. Всему побережью он знаком, и даже к северу, даже в Улейконе он известен.
— Благородство, — сказал я, когда он обходил мотоцикл и коснулся меня своей скрипучей кожей, — благородство плюс благородство и еще раз благородство.
Он даже не взглянул на меня, сел в седло. Раздался грохот, мотоцикл окутался синим выхлопным дымом. Меня вдруг охватил страх, и я не мог сдвинуться с места. Я смотрел, как медленно отъезжает от меня моторизованный и вооруженный всеми логическими преимуществами Сергей, как матово отсвечивает его яйцеобразная голова, как он при помощи неопровержимых доказательств увозил от меня Катю.
Катя не успела оглянуться, как я подбежал и прыгнул на заднее сиденье. Мы выехали из ворот. Она оглянулась — я уже сидел за спиной Сергея, словно его верный паж.
— Вы благородны, мой дорогой, — шепнул я Сергею на ухо, вы джентльмен до мозга костей. И прекрасный друг. Хоть сто верст кругом пройдешь, лучше друга не найдешь.
Не знаю уж, слышал ли он это в своем шлеме. Он сделал резкий разворот и уже на хорошей скорости промчался мимо своего дома. Я еле успел махнуть Стасику и Эдьке, которые стояли в подъезде.
Через несколько минут мы были на шоссе. Сергей показывал класс — скорость была что надо! Луна дрожала над нами, и когда мы вылетели из очередной пади на очередной перевал, она подпрыгивала от восторга, а когда мы, не сбавляя скорости, устремлялись вниз, она в ужасе падала за сопки.
