Кстати, где твои крылья, которые так нравились мне? Зачем мы были так долго знакомы, чтобы я понял, что никаких крыльев никогда не было? И почему это до сих пор так и не приобрело ровно никакого значения? я всегда был так привередлив к этим вещам.
«Слушай, — спросила она, когда пришла ко мне в последний раз, — тебе не противно?» «Нет, — ответил я, стряхивая пепел, — у меня проблем нет, я сплю с женщиной, которую люблю. Заодно, приятно наставить рога твоему текущему другу».
Я знаю о ней гораздо больше, чем нужно для ненависти и презрения. И я сумею объяснить это вам, только если и вам известно это единственное оправдание всего на свете, всех глупостей и подлостей, всего того, чего нельзя делать никогда и ни за что. Когда, прокляв и обрадовавшись, что все, наконец-то, кончилось, и можно жить, можно дышать, осмотреться вокруг, понять, что жизнь прекрасна, и, разулыбавшись от удачности текущих событий, вдруг сказать вслух: «Ну, это же так просто — набрать шесть цифр…»
Это действительно очень просто — набрать шесть цифр. И она их всегда набирала. Но никогда я не был уверен, что она это сделает в следующий раз…
А она всегда знала, что я этого не сделаю никогда. Никогда — это одно из немногих умений, которыми я обзавелся за последние лет двадцать.
* * *
«Смотри, — говорит Тим Смит, тыча в карту расположения светил чисто вымытым американским пальцем, — вот здесь у вас Плутон и Венера в одном секторе, а потом он уходит налево, а Венера направо. Передавай привет».
Ну что ж, «astra inclinant, non necessitant», — утешающе говорит латинянка Камиля Максутовна с первого курса института иностранных языков. Жаль, что с потолка тут же рушится мерзкий «гаудеамус игитур, ювенес дум сумус…» я так и не сумел его забыть.
Post jucundam juventutem, post malestam sinectutem, nos habebit huumus…
Слишком много музыки.
Все нормально, просто планеты опять поменяли свое расположение. Ерунда, они его еще поменяют, они только этим и занимаются с утра до вечера…
Все будет хорошо.
1999
Пора возвращаться домой.
Я не помню, где он, этот дом, я забыл, как он выглядит, но, попав туда, сразу же буду знать, что это он.
Нет, это не та Шамбала, о которой рассказывал вонючий урод с торчащей из мешковины ядовито-желтой головой без единого волоска. Мне не нужна Шамбала, мне нужен просто тот дом, близость которого я чувствовал только рядом с самыми любимыми женщинами, да и то, очень и очень иногда…
Как это объяснить… Я спал на чужих постелях в чужих домах, ел чужую пищу странными приборами. Помню, как поразил меня один народ — из всего, что есть на этом свете: из рыбы, мяса, редьки, хрена, папоротника, кишок, бамбука, огурцов, они неизменно готовят одно и то же блюдо, с одним и тем же вкусом и запахом, в вечной тоске по Божьему блюду, которого однажды довелось отведать их прародителю.
Я прожил в том потерянном доме тысячи незаметных лет, ни разу не задумавшись о том, что могу однажды выбежать во двор, и дальше, дальше, через арку на сонную улицу, где валяются в пыли оживающие к вечеру дохлые собаки. И уже никогда не сумею вернуться назад, как маленький мальчик, которого беспечные родители не заставили выучить наизусть свой адрес.
Я заблудился. Когда-то мне казалось, что если все время идти прямо и прямо, то этот мир обязательно кончится. Он не может не кончиться, потому что он невозможен и нежизнеспособен, населен странными и слишком простыми жителями. Он загроможден миллионами никому не нужных предметов, к каждому из которых приложен огромный список правил, напрочь исключающий случайное его применение ну хоть к какойнибудь пользе.
А потом оказалось, что идти прямо — это значит ходить по кругу, потому что правая нога длиннее левой. С тех пор я и петляю по этой замусоренной равнине, путая следы, уверяя, что знаю дорогу и стыдясь признаться в том, что никто за мной, на самом деле, не гонится…
А начиналось всё, конечно же, совсем не так.
Я стоял на желтой улице, похожей на выцветший фотоснимок. Мир застенчиво втиснулся в узкую полоску цветов от бледно-желтого до светло-коричневого. Он еще не затеял нагло буреть или багроветь, в нем еще не было черного и белого. Сейчас, через много-много лет, он опять возвращается туда же. Или мне это только кажется, потому что очень хочется?
Тогда я еще не знал, сколько мне лет, это было несущественно. Я пришел оттуда, где время ничего не значит.
И только когда я сделал первый шаг, с тоскливым скрежетом дернулся чугунный механизм, который отныне будет перекидывать меня с шестеренки на шестеренку в своих липких от древней смазки внутренностях. И только одна надежда — что однажды он вытолкнет меня в счастливое окошко, где под ногами синее небо и синие горы, и синее море, и золотой-золотой песок, и я проору свое «куку» ровно двадцать четыре раза, потому что наступил новый день…
И прыгну вниз, чтобы разбиться вдребезги на мягкой шелковой траве, зная, что это ровно ничего не означает, и после короткого взрыва в голове я снова буду стоять на желтой улице. Я опять забуду всех, кого любил, и только однажды, выйдя покурить, буду долго морщить лоб, не понимая, что такого интересного в этой женщине с нагло-коричневым ртом. И только мутная тоска подскажет, что все опять умрут в конце неизбежной истории.
Бесконечные круги, круги внутри кругов, и правая нога по-прежнему, длиннее левой, и нет никакого выхода. Ну давайте попробуем ступать левой ногой длиннее, чем правой. Нет, не получается. То есть, получается, пока помнишь, но нельзя же об этом помнить все время.
Я устал, безнадежно устал тысячу лет назад. Зачем меня опять заставляют ходить по этому кругу? Отпустите меня, пожалуйста. Нет, не отпустят, конечно.
Ласковые феи, шушукаясь, строятся в хихикающие парочки для очередного торжественного приветствия под руководством невозможного на этой жаре Деда Мороза в душной колючей бороде на голое тело. На феях, от фальшивой нежности, запотевают очечки на склерозных шнурках, выдернутых из пинеток младенцев, задушенных в объятиях. И каждая фея держит в лапке кулечек, узелочек, открыточку со стишком или целомудренный конвертик без адреса — «купи себе, что сам захочешь»… Потный Дед Мороз молодецки взваливает на горб густо накрахмаленный в позапрошлом году мешок — сунь руку и вынь то, что на ощупь понравится, всё твоё. Но только одна попытка, хо-хо-хо! (Ах, вот оно — настоящее, тяжелое и литое, как пистолет Макарова… Ну да, конечно же, это мясорубка.). Мы ждали, мы так тебя ждали! Потому что все, кто пришел раньше тебя, уже выстроены в колонны, разбиты невидимым врагом, высосаны и уложены в штабеля. С них уже нечего взять. Утю-тюсеньки, какой холёсенький!
И только злую фею никто не позовет на праздник, да она и сама бы не пришла, потому что лучистые старушки, промокнув голубенькие глазки, разбредутся кивать носом над клубками серой пряжи. А ей еще вести и вести этого мальчика за ручку до тех пор, пока он не научится ходить сам, а потом бить его по лапам до тех пор, пока он не научится их правильно протягивать. И в конце концов, оказаться однажды просто старой старушкой, запыхавшейся на лавочке от его такого понятного желания нестись галопом, чтобы захапать всё, что находится в пределах предполагаемой досягаемости. И тяжко дышать на этой лавочке, наблюдая всё менее восторженно описываемые им круги, чтобы однажды достать из растрескавшегося ридикюля нехитрые причиндалы и торжественно появиться из-за угла с раскладной картонной косой…
Милая, милая старушка. Она всех нас любит. Сколько нас было? Сколько нужно любви на всех? а мы от нее отмахивались, мы не помнили о ней, сидящей на забытой скамеечке в забытом городе. И никто из нас не узнает её на последнем нехитром маскараде.
«Отпустите меня. Отпустите меня. Я хочу домой. Я хочу домой» — повторяю я снова стоя на желтой улице. Ну что вам с меня взять? У меня уже ничего не осталось. Вы опять хотите пропустить меня через эту мясорубку любви и ненависти, плюнуть мне в морду правдой, посмотреть, как я в десятитысячный раз стану корчиться… Не надоело? Я не понимаю, почему вам это еще не надоело. Вы — как злые дети, которые никогда не устают повторять одну и ту же глупую шутку.
Бабушка, ну где ты там? Давай в этот раз сделаем всё покороче.
Когда я вернусь, пусть будет шесть часов дня.
1999
За что нас так не любят женщины
Вероятно, этот труд следовало озаглавить: «За что меня так не любят женщины», но я подумал, что, хотя комбинаторика человеческих архетипов достаточно велика, она все же не безгранична и почти наверняка есть ещё на свете хотя бы один бедолага, которого женщины не любят по тем же причинам. Увы, сам я с этим бедолагой не знаком, поскольку всех известных мне мужчин женщины любят практически беспрерывно и огромными толпами, зная при этом свое, единственно правильное, место подавальщиц закуски и безотказных потребительниц их неиссякаемого мужского либидо. К вам, уважаемые счастливцы, это «мы» ни в коем случае не относится. Представляю, как смешно будет вам читать это узкоспециализированное исследование.
