— Что-то ты, хлопчик, совсем другим голоском запел! — долго еще потом дразнили его малолетки-приятели.
Но вот приближался незаметно восьмой-девятый класс, и теперь каждый не только не прятал своих, еще недавно стыдливых симпатий, а, наоборот, изо всех сил старался приобрести себе славу удачливого молодцеватого кавалера. Такая же резкая перемена происходила неизменно и в лексиконе. Теперь каждый не только модной прической, «фирмовым прикидом», но и подчеркнуто русским словечком старался даже переплюнуть городских.
Вот только одна Юлька могла вдруг сказануть такое словцо, какого Игнат вообще никогда не слышал в родном поселке — до недавнего своего переезда она жила в крохотной деревеньке в десяток хат, что в двадцати километрах по минской дороге. Рассказывает он, к примеру, что-нибудь увлекательное с мудрено закрученным сюжетом, она только слушает внимательно, потом приостановится вдруг, стрельнет в лицо глазками да как сказанет:
— Ты гэдыки интярэсны!
Наверное, он бы посмеялся от души, если бы услышал что-нибудь подобное от другой девчонки, но вот когда говорила она, голоском мелодичным и нежным, тогда она казалось ему еще более привлекательной.
— Скажи-ка, и с какой глуши ты приехала? — все же, под хорошее настроение шутливо спрашивал он иногда.
— Ты уже… гарядской! — в ответ кривила она насмешливо свои пухленькие розовые губки.
Только вот что вспоминалось.
Он, ее бывший, однажды рассказывал:
— Вчера вечером гуляем… она смотрит-смотрит непонятно так, будто в первый раз видит… потом вдруг: «Генка, яки ты пригожий!»
Рассказывая, Генка-Артист весь сиял и светился, а Игнат, тогда с ней незнакомый, слушал с обычным, не совсем доверчивым безразличием. Он и сам часто не скрывал от приятелей свои амурные похождения, мог живописно расписать, как и то, что было в действительности, так и то, что только в его богатых фантазиях. Зато теперь! — как легко, как явственно теперь было представить ее глаза, ее лицо, ее голос, ее интонацию в те самые мгновения…
Жгучая волна подступала вновь, вскипала, перехлестывала через край колючей игольчатой пеной, грозила могучим цунами обратить чудотворный оазис в постылую мертвую пустыню… Чернея лицом даже, он хмурил брови — она, приметив, начинала тот час допытываться:
— О чем ты там думаешь?
— Ни о чем.
— Я же вижу.
— Ни-о-чем!
«Я виновата?.. Но в чем?» — слышалось ему неизменно в этих рас-спросах.
Но в чем?
В чем же она была виновата?
— Скажи, Игнат…
— Что тебе сказать?
— О чем ты все думаешь?
— Ни-о-чем! — снова и снова отвечал он неприступно. — Да тебе и без разницы.
Огромный чернильный купол, словно сочувствуя, мигал теперь изредка холодными отсветами зорь. «Что, дружок, финиш? — читая с легкостью мысли, переспрашивал. — Завтра айда на танцы?.. Айда на танцы по новенькую?»
И вдруг пронзал пространство снова метеорной искристой стрелой, словно усмехаясь в полнеба… И назавтра снова был вечер, вечер тихий, теплый, уютный, и снова непослушные легкие камешки радушно приветствовали знакомое окошко на самой окраине поселка.
6 Генка-Артист
Не сказать, что Генка-Артист был уж очень там… «красавец», с ударением на последнем слоге по Василию Макаровичу. Овал лица почти квадратный, нос рыхловатый, глаза белесые, блеклые, волосы прямые, жесткие. Блондин, правда, а блондины тогда были в большой моде.
И, все же, была в нем та известная неуловимая природная помесь безграничной уверенности в себе и какого-то своеобразного шутливо-дурашливого обаяния, что вкупе так часто манит, притягивает властно доверчивый женский пол.
И фигура.
У него была аленделоновская фигура. Никак не мог понять Игнат, как с такой ладной фигурой Генка-Артист был совершенно бестолковым спортсменом. В футболе «матки» выбирали его в команду последним, а на коньках он катался так, что смех один. Но хоккей в поселке был любимейшим видом спорта, школа даже за большие деньги закупила настоящую форму, ослепительно красочную, яркую, в спартаковских цветах красно-белых, и каждый мальчишка мечтал хоть раз выйти в ней на лед за сборную. Хоккейные герои были подлинными героями и в глазах девчат, поэтому Генка-Артист, все-таки, ухитрился как-то примазаться к сборной, пусть хоть и в роли третьего запасного голкипера. На лед его, разумеется, так и не выпустили, зато теперь он имел полное право артистически рисовать в своих рассказах «их» победные ледовые достижения.
Но Артистом его прозвали не за это.
— Генка, ты у нас вылитый Чубин… Артист! — первым так назвал своего одноклассника Витька.
И это была правда.
Кто теперь помнит Олега Чубина?
Лет тридцать назад он уехал за кордон и словно растворился там. За эти годы Игнат видел его лишь раз в двухминутном эпизодике какого-то голливудского фильма, тотчас же и забытого… Но тогда, вскоре после выхода на экраны знаменитого «Таинственного всадника» его имя в Союзе гремело.
В выпускных классах многие девчата заводили себе объемные яркие тетради с различными жизненно важными вопросами: «Что такое любовь?», «Что такое счастье?», «Твоя любимая книга?» и т. д. После отдавали друзьям и знакомым на руки для ответов. Читая с любопытством некоторые, Игнат зачастую дивился их исключительной оригинальности. Так, например, один писал, что «любовь — это хождение двух дураков по асфальту нашего города», второй называл танцы всего лишь «печальной необходимостью»… В тетрадках этих девичьих обязательно присутствовал и такой вопрос: «Кто твой любимый артист?» — и самое удивительное, самое непонятное для Игната было именно здесь. Все девчата до одной-единственной называли только одно-единственное имя Олег Чубин!
Была ли тут внешность?
Вряд ли только это, каждая из девчат наверняка назвала бы более симпатичного. И как артиста его ведь не особо выделяли критики. Однако, по-видимому, было в его личности одно из явственных проявлений той необъяснимой загадочной силы, что так магически давит на людскую породу, заставляет слепо слушать, восхищаться, выбирать…
Артист-Генка смастерил из маленького фото артиста Чубина круглый, величиной с пятак, цветной значок и всегда красовался в нем, когда шел на танцы или на свидание. У каждого из нас есть хоть маленький, но свой особый талант, был такой талант и у Генки — красоваться. Как это ему удавалось, он никогда не рассказывал, да и вряд ли бы смог; это было именно то, природное, что дается нам изначально, дается неизвестно за что, неизвестно за чьи и неизвестно за какие заслуги…
Так, например, Игнат тюленькался мешковато с неделю целую, пока привыкал к обновке — Генка же всегда нравился себе, был неподражаемо уверен, что нравится другим вокруг, а остальное выходило так, дескать, меньше всего об этом и думаю. Любая самая простенькая обновка смотре-лась на нем так, что непременно казалось: нарядись в нее сам, и будешь выглядеть точно так же эффектно.
Модник он был первейший. Прическа всегда последний крик, «вете-рок», «ежик», «а ля хиппи», шмотки тоже. Все ему подражали, благодаря чему мода никогда не запаздывала в поселок, а один раз даже вот такой анекдот получился.
В то время среди мужской половины земного шара были в моде брюки-клеш от колена, вроде матросских. Чем шире клеш, тем «хипповее», но:
— Двадцать два на двадцать семь, больше не выйдет! — говорил сочувственно миниатюрный шустрый мужчинка, главный закройщик в поселковом швейном ателье, показывая на выбор разноцветные рулоны материи. — Ширины маловато…. А коль так хочется, бери двойную длину.
Бери двойную, легко сказать! Двойная длина — это же и двойная цена, а тут на одну еще, попробуй-ка, выпроси у матери денег… И только потом, когда эта мода начала отходить, в ателье неожиданно завезли очень недорогую материю, очевидно не кондицию, но с незаметными глазу дефектами. Генка-Артист заказал себе сразу двадцать два на пятьдесят.
— Даже и закройщик сначала не брался! — рассказывал он впоследствии. — А потом… ладно! Мол, и самому интересно, что из этого получится.
— А с модой как? Дал тут Генка маху?
— Да знал я, знал… Так ведь двадцать два на пятьдесят! Два года мамка денег жилила.
Интересно, что сам он на сей раз покрасовался в своей обновке только до первой поездки в город к замужней сестре, потому как вернулся оттуда хоть и в тех же брюках, но уже перешитых по новой моде. Однако почин его успели подхватить привычно, и еще долго после дивились приезжие, наблюдая на поселковых улицах такое неимоверное количество, вроде бы, повсеместно давно отживших свое суперклешей:
— Мореходку, что-ль, тут у вас на Немне открыли?
Если бы в поселке с самого начала его тысячелетней истории вели собственную книгу рекордов Гиннеса, то в ней бы непременно оказался и Генка-Артист. Навряд ли кто-либо в близлежащих окрестностях заинтересовался девчатами в столь юном возрасте — и не втайне, а всерьез. Еще в шестом классе он показал Витьке, своему приятелю хорошему и постоянному соседу по парте маленькое фото с симпатичной улыбчивой незнакомкой. Спрятав затем, между прочим, заметил:
