Ознакомительная версия.
Когда одежда приходила в негодность из-за пота, пыли и грязи, а на коже скапливались пластами жизни людей, мы выходили из автобуса и перед тем, как сесть в следующий, отправлялись наобум на какой-нибудь рынок. Джанан покупала себе поплиновые юбки, которые делали ее похожей на наивную сельскую учительницу, а я — те же рубашки, бледное подобие прежних… А потом, проходя мимо памятника Ататюрка, магазина бытовой техники «Ар-челик», аптеки и мечети, в кристальной голубизне неба, видневшегося среди рекламных растяжек, приглашавших на курсы изучения Корана и извещавших о приближающемся коллективном празднике сунната,[18] мы замечали тонкий белый след самолета и, замерев с бумажными сумками и пакетами в руках, некоторое время смотрели в небо с любовью, а потом тут же спрашивали у бледного чиновника в выцветшем галстуке, где находится городская баня.
Так как по утрам баня была открыта только для женщин, я болтался на улицах и заходил в кофейни. Проходя мимо отелей, я мечтал сказать Джанан, что обязательно нужно провести день или хотя бы одну ночь в отеле, как все нормальные люди, вместо того, чтобы трястись в автобусах. Но когда я говорил о своих мечтах, Джанан тут же демонстрировала мне плоды послеобеденных поисков, пока я был в бане — старые номера журналов с романтическими фотографиями, детские комиксы — еще более древние, упаковки старой жвачки — я даже забыл, что когда-то жевал такую, и заколку для волос, смысл которой мне был не ясен. «Я все расскажу тебе в автобусе», — улыбалась Джанан той особенной улыбкой, что появлялась на ее лице, когда она повторно смотрела старый фильм.
Однажды вечером, когда вместо красочного фильма на экране автобусного телевизора появилась аккуратная, строгая дама и стала читать новости об убийствах и происшествиях, Джанан сказала: «Я направляюсь в прежнюю жизнь Мехмеда. Когда он был не Мехмедом, а кем-то другим». Мы проезжали заправку, и на ее лице отразился свет алых неоновых букв, о чем-то говорящих проезжающим.
— Мехмед мало рассказывал о том, кем он был. Только говорил о сестрах, о каком-то особняке, о шелковице и о том, что он был другим человеком с другим именем. Как-то он сказал, что, когда был ребенком, очень любил журналы «Детская неделя». Ты когда-нибудь читал «Детскую неделю»? — Ее длинные пальцы бродили между пепельницей и нашими ногами, перебирая пожелтевшие страницы журнала. Глядя не на журнал, а на меня, она произнесла: — Мехмед говорил, что в конце концов все вернутся сюда. Я собираю их потому, что страницы, создавшие его детство, — это страницы, что составляют книгу. Понимаешь? — Я понимал далеко не все, а иногда вообще ничего не понимал, но Джанан говорила со мной так, что мне казалось, будто я действительно понимаю. — Он как ты, — замечала она. — Мехмед тоже, едва прочел книгу, понял, что его жизнь изменится, а поняв, решил пойти до конца. До конца… Он изучал медицину, но бросил все, чтобы все время уделять книге, той жизни из книги. А еще он понял — чтобы стать совершенно новым человеком, нужно оставить прошлое. Так он перестал общаться с отцом, с семьей… Но освободиться от прошлого оказалось не так-то легко. И он сказал мне, что по-настоящему стал свободным после автокатастрофы… Верно: автокатастрофа — это выход, выход в новую жизнь… В тот волшебный миг можно увидеть Ангела, и тогда же становится ясен истинный смысл той суеты, что мы называем жизнью. Вот тогда мы и возвращаемся домой…
Слушая ее, я ловил себя на том, что тоскую о покинутой маме, о своей комнате, о вещах, кровати, доме, и фантазировал — с долей коварного рационализма и некоторым чувством вины, — как бы мне объединить все то, о чем я мечтаю, включая Джанан, мечтавшую рядом со мной о новой жизни.
Во всех автобусах телевизор всегда находился над водительским креслом, и временами по ночам мы вовсе не разговаривали, а лишь смотрели на экран. Так как мы уже много месяцев не читали газет, телевизор над кабиной, увешанной коробочками, кружевными салфеточками, бархатными занавесками, лакированными дощечками, амулетами, синими стеклянными бусинками от сглаза, наклейками и подвесками, что превращало ее в современное подобие алтаря, был нашим единственным окном в мир, не считая автобусных окон. Мы смотрели боевики, где прыгучие, ловкие герои-каратисты расправлялись разом с сотней голодранцев, и турецкие фильмы — подражание боевикам, неповоротливые актеры которых двигались словно во сне. Мы видели американские фильмы, в которых сообразительный, симпатичный темнокожий герой обманывал неумелых полицейских и гангстеров; мы видели фильмы про летчиков — молодые красавцы выполняли мертвые петли, фильмы ужасов — приведения и вампиры жутко пугали красивых девушек. В большинстве турецких фильмов добрые богатые родители никак не могли подыскать своей благовоспитанной и утонченной дочке подходящего жениха, — все герои, мужчины и женщины, певцы в прошлом, настолько плохо понимали друг друга, что, в конце концов, все неправильно понятое становилось истиной. Мы давно привыкли видеть в турецких фильмах одни и те же лица, похожие друг на друга как две капли воды: терпеливого почтальона, жестокого интригана, добрую некрасивую сестру, судью с громовым голосом, догадливую опытную тетушку и простофилю-дурака, поэтому, увидев однажды ночью во время стоянки киношную добрую сестру и интригана, послушно поедающих рисовый суп вместе с сонными пассажирами в ресторане «Прекрасные воспоминания», на стенках которого висели фотографии мечетей, Ататюрка, артистов и борцов, мы решили, что это розыгрыш. Пока Джанан вспоминала, кто из известных актеров, чьи фотографии висели на стене, играл интриганов в фильмах, которые мы видели, я задумчиво разглядывал пеструю толпу посетителей ресторанчика и представлял, что все мы — пассажиры неведомого корабля, мы едим суп в светлой холодной кают-компании и плывем навстречу смерти.
Мы видели по телевизору множество ссор; мы видели разбитые стекла и двери; видели, как внезапно взрывались самолеты и автомобили; мы смотрели на дома, уничтоженные огнем, армии, счастливые семьи, злых людей, любовные письма, небоскребы и клады. Мы видели кровь на лицах, кровь, бившую фонтаном из перерезанных глоток и отрубленных голов; мы видели нескончаемые погони, когда сотни, тысячи машин преследовали друг друга, стремительно взлетая на виражах и сталкиваясь. Мы видали сотни тысяч несчастных людей, все время стрелявших друг в друга — мужчин и женщин, турок и иностранцев, усатых и безусых… Когда один фильм заканчивался и начинался другой, Джанан замечала: «Не думала, что парня так легко обманут». А когда кончался второй фильм, уступая место на экране темноте, она говорила: «Жизнь прекрасна, когда едешь куда-то» или «Не верю, неубедительно, но мне понравилось!». Засыпая с блаженной улыбкой после фильма с хорошим концом, она говорила: «Мне будет сниться счастливая семейная жизнь».
К концу третьего месяца наших путешествий с Джанан мы поведали, должно быть, около тысячи любовных сцен с поцелуями. Во время каждого поцелуя в автобусе всегда воцарялось безмолвие, независимо от того, куда мы ехали — в крошечный ли поселок, в дальний ли городок, и кто сидит в автобусе — крестьяне ли с корзинками, полными яиц, или служащие с портфелями. Иногда, глядя на Джанан, мне вдруг хотелось сделать нечто значительное, сильное, грубое. Однажды летней дождливой ночью мне удалось это, хотя я до конца не был уверен, что следовало поступить именно так.
Темный автобус был заполнен наполовину; мы сидели где-то посередине, а на экране, в чужом краю, где-то далеко от нас, лил тропический ливень. Я потянулся посмотреть в окно и, оказавшись совсем близко к Джанан, увидел, что на улице пошел дождь. Моя Джанан улыбалась мне, когда я внезапно поцеловал ее в губы, поцеловал так, как это делали в кино и по телевизору, — или мне казалось, что так. Я целовал ее, Ангел, а она отбивалась, но я целовал крепко, желанно и страстно, целовал ее в губы до крови.
— Нет-нет, милый, — сказала она мне. — Ты очень похож на него, но ты — не он. Он — не здесь…
Был ли розовый неоновый свет, осветивший ее лицо, отражением далекого, облепленного мухами, мерзкого рекламного щита «Тюрк Петрол»? Или то была невероятная заря другого мира? В таких случаях в книгах обычно пишут: «На губах девушки выступила кровь», а герои фильмов, что мы видели, после этого переворачивают столы, бьют стекла и врезаются на машинах в стены. А я, смущенный, ждал, пока на губах появится вкус поцелуя. Может быть, я утешал себя, сказав себе: на самом деле я не здесь, а если меня нет, то какая разница! Но когда автобус стало трясти сильнее, чем обычно, я почувствовал, что существую. Боль между ног усиливалась, мне хотелось вытянуться, а потом лопнуть, ослабев. Затем желание стало еще глубже; должно быть, оно превратилось в целый мир, новый мир. Я ждал, не зная чего, постепенно покрываясь испариной; на глаза наворачивались слезы, а я все ждал чего-то, и вдруг во мне что-то взорвалось, я ощутил блаженство, а потом все растаяло и исчезло.
Ознакомительная версия.
