Вот, например, в нью-йоркской квартире Уэбера на полке стоит несколько фотографий, в том числе и моя. На ней я сижу в его удобном старом кожаном кресле, сцепив руки на животе и положив ногу на ногу. Лицо мое – всегдашний маловыразительный скуластый пиковый туз с хохолком на макушке. Рядом с креслом, на полу, разложены четыре когда-то столь популярных маски Кровавика. В тот день я как раз в шутку преподнес их Уэберу.
Я сижу с крайне самодовольным видом в спортивном пиджаке от «Андерсон энд Шепард». На шее – шелковый аскотский галстук с широкими концами, завязанный шикарным идеально правильным узлом. А на полу поблескивают лежащие в беспорядке совершенно одинаковые серебристые лица.
Уэбер частенько поглядывает на эту фотографию – то с горечью, то с тоской, то с печальной улыбкой… Как, оказывается, по-разному можно смотреть на что-то значащий для тебя снимок… Но, пусть Уэбер и смотрел на фотографию довольно часто, он никогда не понимал, что в ней самое важное. Впрочем, это не так просто понять.
Зачем мы фотографируем, зачем потом смотрим на снимки, почему так мало помним и так много забываем? А ведь все это не случайно. Древние римляне в свое время поняли, что делать и ответом стала гаруспикция или гадание на внутренностях жертвенных животных. Полагая, что в их расположении заключены порядок и формы всего сущего, римляне изучали их, в надежде узнать, каким в этом миропорядке окажется будущее.
Они были правы. Если бы Уэбер смотрел на эту фотографию как надо, он разглядел бы на ней многое из того, что с ним должно было произойти. И дело вовсе не в том, что это моя фотография, а в том, как лежат на полу маски, в тугом узле галстука, в том, как падает на мое лицо свет. Тогда, собираясь меня «щелкнуть», он, прильнув к видоискателю, начал командовать: «Поверни-ка голову. Переложи по-другому руки. Чуть-чуть поверни голову и смотри в сторону. Надо сесть так, чтобы маски тоже попали в кадр… Вот так!»
Почему так, а не как-нибудь иначе? Да просто какой-то малюсенькой частичкой сознания мой друг понимал, что на пленку попадет крошечный осколок его будушего К несчастью, другие части его сознания не знали, как его увидеть, поэтому Фил просто вставил так и не распознанный осколок будущего в рамочку и поместил на полку вместе с остальными.
То же самое справедливо и для чего угодно другого. Например, сигарета, которую он собирается закурить: как он ее держит, количество затяжек, которые он сделает. Так много ответов, лениво плавающих в воздухе над нашими жизнями, как сероватый дым у лица Уэбера.
* * *
– Слушай, а Фил когда-нибудь рассказывал тебе о собаке и о том, как к нему в комнату вошла смерть?
– Уайетт, что же все-таки случилось с этим ангелом, Спросоней? Я думал ты наконец собрался рассказать мне об этом.
Он поджал губы и кивнул.
– Расскажу, но ведь нам лететь еще целых три часа.
– Вот за что я люблю «Декамерон»56 и «Кентер-берийские рассказы»57 – все сидели кружком да травили друг дружке всякие сногсшибательные истории, поскольку, пока вокруг свирепствовала чума или предстояло топать еще добрую сотню миль до Кентербери, просто нечем было заняться.
– Позволь я все же сначала расскажу тебе о собаке и смерти. К тому же, это все равно, в той или иной степени, связано с Филом и Спросоней.
Так вот, когда Фил был маленьким, у них была собака по кличке Генриетта, Ее свободно отпускали бегать, где вздумается, поэтому она довольно регулярно приносила щенков. В доме ее место было в комнате Фила, в уголке, и Генриетта, когда приходило время рожать, просто укладывалась на подстилку и рожала.
В одном из пометов среди нормальных здоровых щенков оказался один очень слабенький и притом явно больной малыш. По словам Фила, сразу было видно, что он не жилец, но Генриетта по какой-то непонятной причине любила его гораздо больше, чем остальных, и всегда проявляла по отношению к нему особую заботу. Всем это казалось довольно странным, поскольку обычно животные просто не обращают внимания на самого слабого детеныша, а порой даже убивают его.
Однако, вопреки всему, Генриетта просто души не чаяла в бедняге, всегда следила за тем, чтобы он получал достаточно молока и вылизывала его чаще других… Одно время стало даже казаться, что малыш, всем на удивление, вытянет, но вскоре он стал слабеть и через несколько дней явно должен был умереть.
Как-то вечером, делая уроки, Фил вдруг поднял голову, потому что услышал рычание Генриетты. Она вообще крайне редко подавала голос, а сейчас, в совершенно пустой комнате, ей и тем более рычать было абсолютно не на что. Но она все не унималась. Гррр! Гррр! Без остановки. При этом она неотрывно смотрела на одно из окон. Фил выглянул из него наружу, но и возле дома ничего подозрительного не заметил. Собака тем временем бешено колотила хвостом и яростно рычала: налицо были все признаки начинающейся собачьей свары. Но ведь в комнате-то никого не было!
Внезапно она вскочила и теперь стояла с трясущимися задними лапами, оскалив зубы и воинственно размахивая хвостом. Взгляд ее по-прежнему был устремлен все туда же, но постепенно она стала медленно поворачивать голову, будто следя за кем-то, пересекающим комнату и приближающимся к ней.
Перед этим она лежала вместе со своими щенками, кормя их, и теперь они слепо тыкались на подгибающихся трехдневных лапках во все стороны, пытаясь снова отыскать материнские соски. Все, кроме несчастного доходяги. Он уже так ослаб, что не в силах был двигаться.
Как рассказывал Фил, в этот момент он будто что-то почувствовал: не колебание воздуха или прикосновение ледяной руки к шее, а просто что-то. Возможно даже, что-то приятное, он точно не помнил. Но чем бы ни было это что-то, и мальчик, и собака определенно чувствовали его присутствие.
Генриетта на пару секунд вдруг смолкла и застыла на месте. Замерла. Потом она жалобно заскулила и оглянулась на щенят. Те виляли хвостиками и пищали – все, кроме доходяги. Он был мертв. Совершенно явно мертв.
– Так значит, это смерть вошла в комнату? Он кивнул.
– Во всяком случае, именно так решил Фил. По его мнению, собака-мать видела, как она прошла через всю комнату к щенку, и тот буквально через мгновение умер. А у тебя есть другое объяснение?
– По мне, эта сцена так и просится в «Полночь».
– Что я ему и сказал. Почему, говорю, ты ее никуда не вставил? А он, оказывается, считал ее слишком красивой для такого рода фильмов. Но, сдается мне, он все же собирался использовать ее, только уже в «Мистере Грифе».
– А причем же тут Спросоня?
– Спросоня – это и есть Ангел Смерти.
Стрейхорн был богат, знаменит и еще не пересек сорокалетнего рубежа. Он пережил землетрясение, а один из самых влиятельных американских критиков назвал его выдающимся режиссером. Этот критик вел в популярном мужском журнале колонку, в которой мог писать о чем угодно.
Жизни людей бывают двух размеров: в натуральную величину и в величину мечты. Жизнь Фила относилась к последней категории. Более того, он до конца жизни оставался очень хорошим и разумным человеком, что для Голливуда большая редкость.
Я еще почти ничего не сказал о гуманности Фила, а без этого трудно будет понять суть его отношений со Спросоней.
Мы вместе прожили четыре года в Гарварде, и за это время узнали друг о друге во время душевных разговоров заполночь достаточно много. Поэтому я лучше, чем кто-либо, представлял себе его несчастливое и трогательное детство.
Родители, в общем-то, заботились о них с сестрой, но этого было недостаточно. Вместо участия они проявляли власть, а в тех случаях, когда ребенка нужно было бы просто обнять, ограничивались рукопожатием. В принципе, такие отношения между родителями и детьми можно было бы назвать самым обычным делом, если бы не своеобразная реакция Фила. В то время, как они пытались пожать ему руку, он прыгал им на колени и пытался рассмешить. Они были довольно угрюмыми людьми, и единственными подлинными проявлениями любви он считал их улыбки и смех: именно по ним Фил судил, добился он успеха, или нет. Возможно, именно поэтому они так и подружились с Вертуном-Болтуном. Для мальчишки это было не просто желанием «рассмешить их» или «ну кто же не любит клоунов!», это было чем-то гораздо большим – «я могу дышать, только когда вы улыбаетесь, а если рассмеетесь, то это придаст мне столько энергии, что я смогу не есть два дня».
Мистер Стрейхорн держал магазин авторучек, а в качестве хобби одно время занимался разведением пуделей. Ему довелось поучиться в Гарварде и, хотя степени он так и не получил, зато вынес из университета то дурацкое высокомерие, которое заставляет человека думать, будто его в совокупности с первоклассным образованием вполне достаточно, чтобы преуспеть в жизни. Но через пару лет, или хоть немного поработав, такие люди начинают понимать насколько миру наплевать, где ты учился, если ты преуспел. Но жизнь оказалась к старику неблагосклонной, и он затаил обиду на весь белый свет, устроив сам себе пенсию по надменности и неприятию окружающей жизни. Так он и тянул помаленьку до тех пор, пока на шестом десятке у него не нашли рак, после чего стал совсем невыносимым.
