Но время от времени она шепотом произносила имя Зедайла и обращалась к Форме, носившей это имя.
– Послушай, – проговорила она. – Я знаю, что ты меня слушаешь; так скажи же, что мне делать. Я не понимаю, чего ты от меня хочешь, но я сделаю все, что ты велишь, клянусь.
– Ты можешь сделать что-нибудь? – продолжала она. – Чтобы этот человек перестал мучить меня?
Внезапный порыв ветра шевельнул кроны деревьев за зарослями кустов, и Вайда могла поклясться, что в шорохе ветвей и листьев она услышала протяжный шепот: «Вос-сто-о-ок».
– Восток? – переспросила она. – Ты хочешь, чтобы я отправилась на восток? Ладно, я отправлюсь на восток. Но сейчас-то мне это не поможет.
Верхушки кустов задрожали, и тысячи узких заостренных листиков превратились в зловещего вида темно-зеленых человечков в остроконечных шляпах. В их глазах Вайда разглядела крохотных, свернутых кольцами змей, а рассмотреть что-либо в сверкающих глазах змей уже не представлялось возможным. Вайда поняла, что Форма напоминает ей о многообразии форм, о бесчисленных уровнях бытия. Марш контролировал всего один уровень, и ей нужно было миновать его, найти место, радующее взор и дарующее покой. На какой-то миг это помогло. Лица зеленых человечков превратились в лики Богородицы, и Вайда прошептала «Аве Марию» в знак благодарности.
Но Марш, как всегда, перехитрил ее.
Из слабого гудения холодильника на кухне, из мерного жужжания и поскрипывания вентилятора, из бормотания радиоприемника Ансона и других, менее внятных звуков Марш сплел разговор. Множество голосов. Нестройный говор многолюдного собрания гостей. Вероятно, в данный момент он устраивал один из своих дневных приемов. Вайда отчетливо слышала каждый голос, и все они говорили о ней. В этой Вайде нет ничего особенного, кроме задницы да дырки, сказал мужчина. Раздался женский смех, а потом приятный мужской голос, тихий и мягкий, словно включенный на полную мощность шепот, голос Марша, сказал: не смейтесь над Вайдой, она гораздо умнее, чем кажется. О да, сказал другой мужчина. Что верно, то верно. Она такая умная, что, когда я однажды ее оттрахал, мой член заговорил по-китайски. Это тоже вызвало взрыв смеха. Но голос Марша перекрыл шум и заставил всех замолчать. Бедная Вайда, сказал он. Сидит там одна-одинешенька. Владычица Ночи на своем ржавом троне. Самая аппетитная телка в Луизиане чахнет и закисает от тоски. Твое тело призвано дарить наслаждение, твоя душа приучена к страсти. Ты не можешь всю жизнь проскакать на одном жеребце, милая Вайда. Ты обманываешь себя, когда думаешь, что можешь убежать от меня и стать славной женушкой этому неудачнику, этому автомобильному воришке, на которого ты запала. В тебе слишком много жизни.
– Он не воришка! – возразила Вайда. – Он дар Зедайла. Он…
Не имеет значения, сказал Марш. Кем бы он ни был, одного мужчины тебе мало. Возвращайся к нам, Вайда. Мы будем любить тебя до смерти…
– Зачем я нужна тебе? – выкрикнула она. – В чем дело? Скажи!
Но он никогда не скажет. Возможно, подумала Вайда, он и сам не знает. Возможно, повелители Марша использовали их обоих для каких-то своих целей.
Причин много, Вайда, сказал он. Одни я понимаю, другие нет. Ткань, в которую вплетены наши судьбы, соткана из многих тысяч нитей. Если я выберу только одну, ты поймешь меня неверно.
– Лжец! – сказала она. – Ты лжешь… ты всегда лжешь!
Послушай меня, сказал Марш; и хор свистящих голосов повторил: послу-у-ушай…
Она села прямо, вынужденная подчиниться.
Ты на грани распада, сказал он. Ты гибнешь. Грааль гибнет. Они думают, что ты можешь спасти город; они думают, что ты можешь остановить наступление силы, которая их убивает. Силы, которую выпустили на волю их предки, когда заключили сделку с Добрым Серым Человеком. Может, тебе удастся замедлить ход событий. Но конец неизбежен. Этот маленький островок безумия будет снова поглощен хаосом, его породившим. Ты хочешь разделить их участь? А тебе придется, коли ты останешься там. Ты знаешь, что случается с Владычицами Ночи…
– Я не знаю! – сказала Вайда. – Ты все время говоришь, что я знаю, а я ничего не знаю!
Не мое дело говорить тебе, но ответ прямо перед тобой…
Один из черемуховых кустов принял форму раздвинутых женских гениталий, в глубоком провале которых клубилась густая тьма. Во мраке Вайда увидела себя… но совсем на себя не похожую. Словно отражение в кривом зеркале. Она не могла рассмотреть фигуру толком, но все же похолодела от ужаса. Жуткая фигура, с трудом ковыляющая вперед, неуклюжая, трясущаяся, беспомощная.
Последний шанс, Вайда…
– Прекрати! – выкрикнула она. – Пожалуйста… Господи! Прекрати!
Голос Марша зазвучал тише, стал растворяться в шуме ветра, и ей приходилось додумывать слова, не долетающие до слуха.
Мне про-о-тив него-о-о не вы-ы-ыстоять, Ва-а-айда-а. Он сли-и-ишком силее-е-ен. По-о-о-осле-е-едни-и-и-ий ша-а-а-анс…
Она наклонила голову, зажала уши ладонями, чтобы не слышать голос Марша, и принялась молиться с небывалой страстью всем богам, упомянутым прежде, и еще нескольким, которых забыла поначалу. Она не чувствовала своего тела, и ей казалось, будто волосы у нее охвачены пламенем и взлетают вверх в легких порывах ветра, приводимые в движение силой огня. Глазные яблоки стали холодными, будто прикрытые серебряными монетами. Губы, казалось, растрескались. Словно рассеченные исступленным свистящим шепотом, каким она произносила слова «пожалуйста» и «Иисус».
На плечо ей опустилась рука, и она оцепенела от страха.
Потом услышала голос, произнесший ее имя.
Вайда подняла взгляд и увидела Ансона, вытирающего потный лоб тыльной стороной ладони. Белая футболка повара была в пятнах крови от сырого мяса.
– Девочка, ты в порядке? – спросил он.
– О нет, Ансон, – проговорила она. – Мне очень, очень плохо. – Она откинула назад прядь волос, упавшую на глаза, и почувствовала страшную слабость, словно на это движение ушли последние силы. – В чем дело?
– Там толпа собралась, – сказал он. – Куча народа приехала из Шевенпорта на День святого Иоанна. Должно быть, в Шевенпорте беда с продуктами. Они заказывают все подряд из нашего чертова меню. Мне одному не справиться.
– Господи! – Вайда снова бессильно опустила голову.
– Я понимаю, что тебе нездоровится, но я правда зашиваюсь.
Она с трудом поднялась на ноги, двигаясь так же медленно и неуклюже, как явленная в видении фигура. Смертельно усталая.
Ансон задержался на пороге и обернулся.
– Ты идешь, девочка?
– Сейчас приду, – сказала Вайда.
Заросшая папоротником тропа, к которой Арлис направила Мустейна, уводила в темно-зеленый сумрак леса. Косые лучи бледного солнца, насыщенные золотистой пылью, касались верхушек кустов. Над головой, в кронах дубов, пели дрозды и щебетали сойки; стрекотали цикады, и лягушки издавали гортанные булькающие звуки, которые все вместе напоминали электронную аранжировку дождя. Влажный воздух был напоен запахом болотных трав. Всякий раз, когда Мустейн отводил в сторону ветку, рукав насквозь промокал от росы, стекающей с листьев. Через несколько минут он разглядел впереди лачугу на узком мысе, далеко выступающем в черную воду болота, окруженного высокими стройными кипарисами, похожими на колонны разрушенного дворца, крыша которого некогда простиралась на многие мили. Со стороны Залива медленно ползли серые облака, и к тому времени, когда Мустейн продрался сквозь густые заросли, преграждавшие путь к мысу, все небо заволокло облачной пеленой, и ветер морщинил воду и шевелил бороды мха на ветвях кипарисов. Ледяные капли дождя кололи кожу. Температура воздуха падала.
Хибара походила на строение, сброшенное на землю с небольшой высоты и деформировавшееся от удара: серые, потемневшие от времени дощатые стены прогнулись внутрь, покрытая толем крыша провисла. Окна были заколочены листами разбухшего от сырости картона, а три ступеньки крыльца сильно просели и растрескались. Дверь висела на одной петле. Лачуга имела жилой вид. Мустейн громко спросил, есть ли тут кто. Дождь усилился, холодный, проливной. Он крикнул еще раз и, не получив ответа, осторожно поднялся по ступенькам и вошел внутрь. Зловонная тьма окружила его, тошнотворный сладковатый запах затхлости человеческого жилья. В полумраке он рассмотрел постель – даже не постель, а подобие гнезда, сооруженного из ветхих одеял, засаленных подушек и другого тряпья, то ли простыней, то ли предметов одежды. У задней стены лачуги возвышалась печь, а напротив кровати стояли грубо сколоченные стол и стул. На столе валялись несколько пожелтевших газет, покрытых плесенью дешевых книжек в мягкой обложке и альбом в красном переплете. На печи громоздились горы грязных кастрюль и тарелок, а пол был усыпан обрывками целлофана, конфетными фантиками, лоскутками ткани, кусками картона и прочим мусором.
