— Виноват, генерал, — сказал Пикок, положив стек на колено и скромно улыбаясь. — Я надеялся, что Куорти приедет со Скоттом, а он, оказывается, остался в Мене.
— Генерал Уоррен, наверно, пожелает видеть не только вас, но и Куотермейна. Пока это не важно. Объясните мне, Скотт, и как можно яснее, что произошло с молодым Бентинком.
— Не могу вам сказать ничего, кроме того, что вы уже знаете, генерал. — Скотт держал себя в руках, стараясь не терять самообладания. — В докладной, которую я вам послал, все было точно изложено.
— Мне этого мало. Скотт. Почему вы позволили ему лететь на неисправной машине? Неужели вы не чувствовали никакой ответственности?
Скотт ничего не ответил.
— Вы должны это как-то объяснить, Скотт. Ну, что скажете?
— Ничего, генерал.
— Меня это не устраивает. Разве вы не видели, что самолет поврежден?
— Видел, генерал.
— И все же позволили ему лететь?
— Да, генерал.
— Почему?
Скотт изо всех сил старался сохранить спокойствие:
— Бентинк знал, что он делает.
— Вы в этом уверены? Такой мальчишка…
— Как же мне было в это не верить, генерал, раз вы дали ему такое важное поручение?
— Не старайтесь снять с себя ответственность, мой милый.
Скотта покоробило от слов: «мой милый».
— Вряд ли я склонен этим заниматься, сэр.
Он подчеркнул обращение «сэр», — его впервые в жизни назвали «мой милый», и ему стало очень противно.
Генерал продолжал настаивать на своем:
— Вы осмотрели обломки самолета?
Скотт почувствовал полное равнодушие к исходу этого разговора:
— Разумеется.
— И вы считаете, что нет надежды на то, что он прыгнул с парашютом и приземлился где-нибудь в пустыне? Пока что он значится в списке пропавших без вести.
— Он погиб, генерал.
— Вы в этом уверены?
— Да. Совершенно уверен, — с грустью сказал он.
В этот миг Скотт вдруг почувствовал не уверенность в смерти Бентинка, а искреннюю о нем печаль. Всякий человек — прежде всего человек; этот взгляд он унаследовал от Пикеринга. При всем своем мальчишестве Бентинк был человеком. Скотт жалел, что продержал его в кузове грузовика пять дней. Это было жестоко.
— По-моему, девушка все еще на что-то надеется. Она ведет себя очень мужественно. Когда вы с ней увидитесь, будьте как можно тактичнее.
— Слушаюсь, генерал. — Даже в иронии его звучала сталь.
Черч бросил на него быстрый, полный бешенства взгляд, но смолчал.
— Разрешите обратиться, генерал? — поспешил вмешаться Пикок. — По-моему, Люси Пикеринг подготовила ее к самому худшему.
Кровавый Черч проявил даже интуицию:
— Может быть. Но она поверит в самое худшее только тогда, когда ей скажет об этом Скотт. Поэтому будьте как можно тактичнее. Призовите на помощь весь свой такт.
В его словах слышалась тревога за девушку, дочь Уоррена, молодую вдову Бентинка. И забота, которую проявлял Черч, не могла не тронуть Скотта: Черч хотел облегчить девушке самое тяжкое испытание в ее жизни.
— Хорошо, — сказал Скотт, обезоруженный искренностью Черча. — Я постараюсь.
На секунду пелена ненависти и презрения, закрывавшая от него Черча, приподнялась, и он увидел проблеск чего-то человеческого. Это его смутило. Ему вдруг захотелось прекратить странную войну, которую он объявил Черчу. К чему он ее затеял? Зачем тянуть эти непонятные поминки по Пикерингу? Но не только смерть Пикеринга, а сомнения, желание все додумать до конца (как раз то, чего прежде всего требовал Пикеринг от мыслящего человека) толкали его на войну с Черчем. Куда важнее, чем смерть Пикеринга, была потеря самого себя и вкуса к своему делу. А из-за Черча и сам он и его работа утратили для него всякую цену. Кровавый Черч — плохой генерал, он снова потерпит поражение: такова уж эта война. Но ему, Скотту, придется и впредь делать то, что прикажет ему Черч. Такова война, но в этом-то и крылась загадка, отсюда рождались сомнения.
— Ну, а как насчет дороги? — тактично вставил Пикок, нарушив молчание. — Вы желаете, чтобы Скотт дал пояснения к картам?
— Нет. Чего стоят карты, к которым нужны пояснения? Приведете Скотта ко мне потом, когда я за ним пошлю.
— Слушаюсь, сэр, — сказал Пикок и щелкнул пальцами, подзывая Шейлу. Она пошла за ними из кабинета, облизывая на ходу руку Скотта.
Скотт развернул спальный мешок, вытащил оттуда минные тарелки и разложил их на полу своей комнаты в пансионе тети Клотильды. Сидя на кровати, он нажал большим пальцем на разряженный пружинный механизм одной из мин. Послышался скрежет, и на ветхом дощатом полу показались два желтых кружка песчаной пыли.
— Выбросьте вы эту чертовщину, — сказал ему Куотермейн в Сиве, когда он заворачивал мины в спальный мешок. — На что они вам сдались, Скотт? Вы ничего не сможете доказать при помощи парочки мин. С Черчем так легко не разделаешься.
— Может, вы и правы, — ответил Скотт. Но мин не выбросил.
Теперь он и сам задумался над тем, какой в них толк? Покончить с Черчем? Нанести прямой удар и побороть ту безнадежность, которой Черч и компания сумели его заразить, да и не только его, а половину армии, половину войны? Доказать, что Черч убил Пикеринга, хотя об этом и так все знают?
— Может быть, — твердил он себе. — Может быть.
Он с раздражением поглядел на мины, словно они таили разгадку в своем механизме; стоит только стукнуть их ногой — и они разорвутся на мельчайшие части и выдадут свой секрет.
— Не так-то это просто, — признался он.
Он понимал теперь только одно: остановиться он уже не в силах. Подобрать улики против Черча — вот в чем была задача. Но он не знал, как это сделать.
— Капитан Скотт! — В дверь скреблась тетя Клотильда.
— Что? — И он задвинул мины под кровать.
— Спуститесь вниз и поглядите, как черепаха выходит за хлебом.
Скотт отворил дверь, и в темноте его нащупала рука. Старуха тихонько посмеивалась, предвкушая забавное развлечение, которое она готовила для Скотта.
— Вот увидите, — сказала она. — Черепаха выходит на зов.
Скотт помог ей спуститься по кирпичным ступенькам наружной лестницы, а она уже на ходу звала черепаху:
— Фелу, Фелу, Фелу! — Потом крикнула по-итальянски: — Я дам тебе хлебушка, дочка!
Старуха остановилась возле крана, откуда вода капала в большую раковину, и попросила Скотта отойти подальше к глинобитной стене.
— Вот я здесь посижу, и она ко мне выйдет. Чужих она боится, — сказала старуха.
Скотт отошел к стене и увидел, что из соседнего сада за ними наблюдает, растянувшись на земляной крыше, рослый молодой египтянин в офицерской форме; это был темнокожий усатый человек с серьезным выражением лица. Глаза у него были молодые и встревоженные, но подбородок и нос казались слишком жестко очерченными для встревоженного человека.
— Здравствуйте, — сказал ему Скотт. — Вы уже видели это представление?
Египтянин кивнул.
— И не раз, — ответил он, с трудом произнося английские слова.
— Это Гамаль, — сказала тетя Клотильда и добавила по-арабски: — Гамаль видел, как кормят мою черепаху, — сколько лет ты это видишь, а, Гамаль? Всю свою жизнь. Я начала кормить ее до того, как ты родился. Маленькая Фелу старше тебя, Гамаль.
Гамаль кивнул, и его большое, застенчивое лицо расплылось в белозубой улыбке, слишком веселой, чтобы выражать мимолетное удовольствие.
Скотт не стал разговаривать с египтянином; он прислонился к глинобитной стене, греясь на солнце и молча поглядывая на незнакомца. А старуха с узкими глазками, в черном коленкоровом платье, кричала в пустоту:
— Фелу, Фелу, Фелу!
Медленно, с мучительным трудом и каким-то отрешенным упорством, древняя как мир зеленая черепашка выползла из норы под манговым деревом и начала свое неуклюжее шествие по пыльной дорожке, прямо к женщине, неподвижно сидевшей на низеньком садовом стуле.
— Поразительно! — не сводя с нее глаз, сказал Скотт.
— Т-с-с! — резко прервала его тетя Клотильда.
Волоча тяжелый хвост, черепаха дюйм за дюймом приближалась к протянутой руке. Разок она остановилась, чтобы оглядеться вокруг, оставив в пыли следы своих когтей, а потом поползла дальше. Не дойдя до руки, она испуганно замерла и втянула голову под панцирь. Белая, с набухшими венами, рука не шевельнулась. Она ждала, и голова черепахи высунулась снова. Преодолев последний дюйм, вопреки тысячелетней подозрительности, которая копилась у нее под панцирем, черепаха, наконец, опустила голову в истолченный хлеб, а потом медленно подняла ее, чтобы проглотить несколько крошек.
Скотт терпеливо наблюдал за тем, как эта процедура повторялась снова, снова и снова.
Тетя Клотильда подняла голову и улыбнулась в ту сторону, где он стоял.
Черепаха вдруг спряталась под панцирь.
— Ессо![8] — сказала старуха. — Ну, пропало. Теперь она долго не выйдет.
