— Неужто, нельзя было постоять денёк в этой вашей Кацапетовке? — уничтожающе шепчет раздраженная прима. Во взгляде — ледяное бешенство, под глазами — мешки из отвратительной зеленой маски. На сцене Зинаида изображает Пугачёву, а в жизни — солидно располневшую, но претензионности и шарма не растратившую Людмилу Гурченко. — Девушка, как вас там, — это она официантке, — Скажите, я похожа на слона? — вымуштрованная официантка Валя глупо улыбается и отрицательно мотает головой, влюблено глядя на капризную звезду.
— Нисколько, Зинаида Марковна, — лепечет Валя восторженно, уже явно перегибая палку.
— Нет? — продолжает экзекуцию дама-собачка. — Так что ж вы мне такую порцию наложили? — Взгляд Вали оказал, наконец, благотворное действие. Зинаида щедро дарит отрепетированную звёздную лыбу и, отыскав в закутках халата пригласительный на концерт, чиркает на нем автограф. — Вот, возьмите, внукам показывать будете! Хо-хо, вспоминать еще будете, кому столько сырников налаживали. Наложница вы наша.
Морщусь, делая вид, что от головной боли. На самом деле, конечно же, из стыда за омерзительное поведение Зинаиды.
Вообще, она мировая дама. С юморком, с элегантным прищуром, умением подбодрить и книгой Ницше под подушкой.
Это именно она порхала за кулисами перед первым концертом, подбадривая то одного, то другого артиста. Мне, находящейся в полуобморочном состоянии после утренней репетиции, она внушала с материнской улыбкой:
— Все отлично. Ты посмотри на себя. Да за одно то, что такая красавица на сцену вышла, зал уже должен быть администрации благодарен. А то, что языка не знаешь — ерунда. Фонограмма для того и существует, чтоб на чужих языках петь. Да глянь на эти рыла в зале! Они сами свой язык в подворотнях учили, и никакого акцента в твоих «Дьякую» не обнаружат. Да забудь ты про них! Представь, что дома перед любовником крутишься. — Зинаида была единственной из нашей труппы, кто подметил мою панику перед выходом на сцену. Как бы там ни было, но я привыкла работать с залом честно. Выкладываясь на все сто, отдавая наработанный на кровопролитных репетициях задор. А тут — ни задора, ни репетиций. Стыдно…
Кстати, это именно Зинаида по-настоящему поддержала меня после смерти Димки. Все тогда, быстро оправившись от первого шока, гроздьями висли на нас с Ринкой, выражая маразматические соболезнования. Что-то вроде «настоящая любовь, пусть даже «Амур де труа», должна быть трагичной… крепитесь» При этом все они тряслись от приятного волнения, вызванного приобщением к настоящему приключению, предлагали, кто водочки, кто валидолу и сплетничали за спиной. А Зинаида стукнула на очередном завтраке кулаком по столу и заорала на весь вагон-ресторан:
— Сучье племя! А ну рты закрыть! Устыдились бы в души девкам лезть. Тут отвлекать время, а вы все не наговоритесь. Никаких больше трауров. Со следующей части тура, с Мариной буду дуэтом выступать. Пугачеву с Ротару пародировать. Что? Не сумеешь? Кто тебя спрашивать будет. Запишите на нее номер!
И записали. И Зинаида за последние три дня раз сто репетировать меня заставляла. Чтоб я, значится, форму набирала. И чтоб уставала при этом так, что сил хватало только до своего купе доползти, да вырубиться. И чтоб мыслям всем моим черным попросту некогда было думаться. В общем, заботилась Зинаида, как могла.
А еще она взвалила на себя все похоронные хлопоты. А еще… Да просто, хорошая тетка оказалась. Озлобленная немного, но к своим душевная.
Вся жизнь Зинаиды разлетелась по кабакам, вся молодость — по чужим постелям. Не за деньгами гналась — за любовью публики. Все биографии великих кабацких певцов в пример приводила. И что? Великие великими остались. А она? Пахала, как лошадь, всю жизнь. Потом состарилась внезапно, так ничего и не добившись. В доме — ни детей, ни мужа. За душой — ни гроша. Впереди — унизительная старость. В общем, несчастный человек.
Я как-то упрекнуть ее вздумала за уничижительное отношение к официантам, рабочим сцены и вообще, к обслуживающему персоналу. Она осунулась вдруг вся и совсем по-старушечьи зашептала:
— Я, детка, человек бездонной души. Только из души у меня все выкачали, а взамен, до самого бездонья, тоски навалили. Ты меня не кори. Как чувствую, так держусь. Все эти шмофицианточки, как и менеджеры всякие, и торговки, для того в обслугу и шли, чтоб на наших капризах будущее себе заколачивать. А я — никогда не перед кем не склонялась, всю себя растратила, и имею теперь права на любые заскоки. Они каждый вечер кровь мою пьют, на концерте балдея. А я, значит, даже и слова резкого сказать не могу?!
Глянула я на нее и поняла — больной человек. Больной опухолью нереализованных амбиций. Меня любит — и на том спасибо. А остальное — не мне судить…
Но все это было много позднее. А сейчас я сидела с ней за одним столиком, мысленно величала «дамой-собачкой», жалела официантку, вяло жевала свои сырники и совершенно не могла понять, зачем встала в такую рань. Есть хотелось, но совсем не моглось, поэтому поход в ресторан можно было считать бессмысленным.
За соседним столиком, нервно отбрасывая назад черную копну кудрей, потягивает кофе притихший Валентин. В кабаре двойников он довольно правдоподобно и смешно изображает Леонтьева, во втором отделении концерта великолепным тенором исполняет вживую две пронзительные арии, в жизни играет роль брюзжащего и вечно всем недовольного стареющего красавца. Того, кто занимал вчера утром душ, он так и не рассекретил, поэтому претензий мне пока не предъявляет.
Рядом с ним ковыряет вилкой зуб Ерёма — наш конферансье. На позавчерашней пьянке он проявил себя большим озорником и гулякой, и умудрился «раскрутить» на опустошение прихваченных в дорогу спиртных запасов даже меня, хотя я ничего такого с собой не «прихватывала», и бальзам Чаклун в путь взяла исключительно с целью попробовать чудодейственные лечебные свойства. О том, что Чаклун пьют рюмками, я до позавчерашнего дня не догадывалась.
Под телевизором щёлкает пультом уже закончивший завтрак Малой. У двойников он работает в подтанцовке, а вообще представляет из себя потрясного баяниста и вот уже два вечера подряд заменяет нам весь дискотечный музон. Нас с Ринкой он недвано сразил отменной классикой, вперемешку с «теми самыми» партиями из «ВВ». Парнишке всего двадцать, поэтому, вволю наслушавшись, я всякий раз ретируюсь, предоставляя Ринке повод обрести навыки в области развращения малолетних. Судя по утреннему бодрствованию Малого, испытания отчего-то не складываются. И слава богу, потому что Ринка его только испортит. Парень сидит сейчас довольный, и улыбчивый, с интересом пялится в телевизор и выразительно «гыгыкает», когда в ящике творится что-то впечатляющее. Возле Малого красуются три пустые тарелки… Эх, молодо-зелено… Хорошо, когда организм и не думает возмущаться по поводу постоянной тряски, позволяя насыщать себя безгранично.
В общем, из положенных восьми исполнителей и шести танцоров к завтраку на третий день пути соизволили явиться только пятеро.
— А дети Эфиопии голодают! — шумно вздыхаю я по этому поводу. На меня косятся недоуменно, потом решают, что это неуместное высказывание померещилось им с утренней заторможенности и отворачиваются. Один передвижной начальник, вкушающий пищу вместе с артистами, продолжает смотреть.
— Что? — как можно приветливее интересуюсь я, автоматически пробежавшись пальцами по пуговицам рубашки. Все, вроде, застегнуты.
— Вы б вместо того, чтоб буянить вечерами, спать бы всех отправляли. Сбиваете дисциплину в поезде и сами же бардак осуждаете, — как обычно веско, прямо и несправедливо обвиняет он.
Да что он со мной так обращается! Я ему что, девочка для битья? Всем он во мне недоволен, все его не устраивает. Поругаться, что ли?
Пока я рассуждаю, Передвижной залпом высасывает из чашечки весь кофе и направляется к выходу.
— Не жалуют что-то артисты вас вниманием, — кидает он официантке походя, кажется, просто, чтоб позаигрывать.
— Как же? — суетится Валя, — Это сегодня лишь. А вот сценовики на завтраке все были. Всё поели и добавки просили. Вы не расстраивайтесь… — спешит за начальником Валя, то ли докладывая, то ли просто жалуясь на жизнь.
— А я? — вдруг отвлекается от телевизора Малой. — Валюша, я ведь тоже добавки попросил. Отчего ж ты меня не замечаешь?
И тут понимаем все, что Малой давится этими вкусными, но огромными порциями исключительно с целью лишний раз обратить на себя внимание официантки.
— Так вы ж не для питания, а из интереса! Сами ж говорили, — невинно хлопает ресницами Валя.
Малой краснеет до корней рыжей щетки на голове, а Валя откидывает косу за спину и с независимым видом возвращается за стойку.
Бедная девочка! Потом я узнала график работы кухни и искренне посочувствовала. В шесть утра Валя принималась помогать поварам готовить, чтобы в семь приступить к сервировке столов для сценовиков и танцоров, которые все как один приходили к восьми и требовали пищи. Убирая после них, Валя тут же сервировала столы капризным артистам, каждый из которых норовил или ущипнуть за ляжку, или выразить недовольство скоростью обслуживания. В лучшие дни, когда в поезде не устраивались никакие гуляния, Валя ложилась спать в час ночи, убрав столы за сценовиками, которые ужинали последними. В купе у Вали стопками валялись афиши и программки с автографами пассажиров, каждый из которых считал, что скромная официантка должна почитать за честь знакомство с такой звездой, как он. Мышцы ее лица болели от старательно разыгрываемой доброжелательной улыбки, а глаза горели от постоянного выражения восхищенного блеска, которое сам передвижной начальник посоветовал Вале с лица не снимать. В голове Вали постоянно производилась калькуляция. Девушка из села, она имела на родине шибко любимого жениха и зарабатывала сейчас себе на свадьбу, потому что абы какое пиршество устраивать было нельзя — соседи засмеют. Из музыки Валя любила «что-нибудь молодежное», а на наш концерт один раз в неделю ходила просто для того, чтобы как-нибудь использовать три часа выходного.
