Сквозь неизменные солнечные очки он глядел вниз, на свои грубые сапоги, покрытые коркой глины или чего-то похожего на глину.
И лицо у него сегодня какого-то глинистого цвета!
Он медленно поднял голову, глядя куда-то мимо нее, потом — дальше и выше, в небо.
— Солнце... Солнце сегодня - серый паук, который сидит, покачиваясь на своей паутине... — Ему пришлось повторить, только тогда она поняла его слова. — Именно это серое солнце, солнце-паук, пролило на все свет. — Он повторил и эти слова, но, по-видимому уже не для нее, скорей механически. Она понимала английские фразы, но общий смысл ускользал.
Кроссмен все стоял к ней вполоборота, опустив длинные руки, и Лулубэ показалось, что дышит он как-то неровно. Сирокко растрепал ему прическу, и от его пробора не осталось и следа, но он не обращал на это ни малейшего внимания, не замечал и того, как полощатся на ветру ее длинные черные волосы, развеваясь, словно мокрый флаг. Она нарочно болтала ногами в шлепанцах, но он не замечал и этого, — стоял, отвернувшись с безучастным видом, и смотрел на Сарацинскую башню.
— Мавры были хорошими строителями... Прочный материал. Вы видели мечеть Эджмуна в городе Карт Хадашт — так теперь называется Карфаген?
— Нет.
— Карфагенский храм был заложен еще пунийцами. За тысячу лет до того, как построили эту башню. Необыкновенно прочный материал. — Теперь он дышал спокойнее.
— Мистер Кроссмен, помните, на днях вы махали нам отсюда, а мы еще стояли вон там внизу, возле колодца у нас во дворе? Помните?
Он — рассеянно, глухо:
— Что? Да, помню.
— Мы тогда как раз вернулись из Сан-Винченцо. Поднимались на Стромболи. На самую вершину! — Похоже, это не произвело ни малейшего впечатления.
— Да, помню, — монотонно повторил он. — Этот синоьр Априле... Так ведь зовут вашего хозяина?
— Да, Доменико Априле.
— Правильно. Этот «господин Апрельское воскресенье»... Из-за него я вспомнил то апрельское воскресенье, о котором не хотел вспоминать. Вы помните наш разговор, миссис... э-э... Туриан?
— Конечно.
— Этот человек подавал мне сигналы — если не ошибаюсь, с помощью двух зеркал. Двух. В которых ярко отражалось заходящее солнце.
Она тихонько засмеялась мягким мяукающим смехом:
— Не подавал он никаких сигналов!
— А что же он делал?
— Хи-хи! Он хотел показать нам шрам от раны, которую получил когда-то в схватке с сицилийской мафией. Все искал этот старый шрам, да так и не нашел.
— Good for him[20]. Счастлив, кто ищет старую рану., и не находит. — Он произнес это, запинаясь, и вместе с тем без всякого выражения. — Почему вы решили, что я выдрессировал трех так называемых финикийских собак?
— Почему? Ну... Когда нам на прогулке попадаются эти собаки, они всегда убегают прочь с дороги, поджав хвост, как воришки. И лают вслед, когда проходишь мимо. А уж по ночам... Зато вокруг мистера Кроссмена они весело прыгают и совсем на него не лают.
— Правильно. Они крайне недоверчивы. Всякого, видно, натерпелись. От нас. Я хочу сказать — от нас всех. Вы, наверное, слышали, что иногда этих бездомных псов, или «лунных собак» - так их называет Малапарте, — отстреливают полицейские?
— Нет.
— Я увидел, как трех таких псов вели на казнь, выкупил их по дешевке у карабинеров, немного приручил — вот и все. Потому что я не слишком высокого мнения об экзекуциях. Вот и все. — Он отвернулся почти бесцеремонно, и она почувствовала себя обиженной, точно ей дали от ворот поворот.
Забавно виляя совершенно бесцветным тельцем, совсем не так, как обычно ползают ящерицы, на отвесную стену, цепляясь за выступы плоскими перепончатыми лапками, взобрался хамелеон. Вяло щелкнув длинным языком, он слизнул со стены жирного муравья. Любая жительница Центральной Европы в эту минуту, наверное, завизжала бы, но Лулубэ была не из пугливых. Проследив за взглядом Кроссмена (если тот вообще что-то видел), она стала смотреть вниз, на плоские крыши, на резервуары, в которых накапливалась дождевая вода, на «прикладной кубизм» портового городка, и, глядя отсюда, сверху, на Липари, почему-то подумала, что так, наверное, выглядят города в Африке. Вместо бесцветного моря — пустыня, и дует самум, или как там он называется, их африканский ветер, и Лулубэ вдруг потянуло в Африку, ведь это было совсем рядом, а она никогда там не бывала. Нет, но какое хамство! Что этот Кроссмен себе позволяет!? Повернулся к ней спиной и стоит. Он стоял в своем сером комбинезоне чуть сгорбившись и, будто что-то проверяя, пристально смотрел вниз на крепость, точно готовился к прыжку. Она видела, что его широкие плечи едва заметно подрагивают, и решила, что это, наверное, от сирокко дыхание Кроссмена снова стало учащенным и неровным, а еще она видела кусочек набережной в Марина Лунга, и крохотных игрушечных осликов там и сям, и множество человечков, сидевших на корточках среди длинных черных нитей -рыбачьих сетей, и поодаль от них, ближе к крепости, неподвижное тускло-розовое пятнышко, определенно - розовое, хотя все вокруг было блекло-бесцветным. «Херувим», — подумала она и хмуро сказала:
— Там, внизу, вон тот розовый человечек по левую руку от крепости, это мой муж...
— А-а...
— Он пишет крепость. Абстрактно, — все так же хмуро добавила она.
— Абстрактно. Крепость. В самом деле, очень интересно. Знаете, что? — Кроссмен сильно задыхался. — Нет ничего более абстрактного, чем... ах-хх... смерть. И я ее нашел. Вчера. В крепости. Охота окончена.
Он буквально сорвал свои темные очки, сунул их в нагрудный карман расстегнутого комбинезона. Она увидела, что на нем не было ни рубашки, ни майки, и в ту же минуту заметила, что глаза у него воспалились, немного припухли и оттого совсем сузились. Дышал он с трудом, однако пытался сохранять учительский тон:
— Всякий археолог всегда немного и палеонтолог. Он должен быть постоянно готовым к тому, что, копая, копая и копая в поисках погибших цивилизаций, натолкнется на останки умерших - а когда-то живых — существ. Вы понимаете? — Она не сразу «поняла», тогда он подошел к ней, сидевшей на возвышении, ближе, и она различила даже блестящие от пота волосы на его груди, потемневшей от загара, и почувствовала сернистый запах вулканического шлака. — В крепости ведутся археологические раскопки, так ведь? — Это отчасти и послужило для него поводом, чтобы приплыть сюда с Пантеллерии. Короче говоря, вчера на раскопках в его присутствии неожиданно была обнаружена небольшая общая могила. Сравнительно «свежая». Пока что по решению властей все держат в тайне. Одиннадцать скелетов — назовем их так — и остатки арестантской одежды, предположительно фашистских времен. По амулету на одном из них он идентифицировал останки своего отца.
У Лулубэ вырвался короткий тихий возглас, похожий на свист сурков, который они так часто слышали летом в Альпах. И тут же она затараторила без умолку, прерывисто, торопливо, не давая вставить ни слова:
— How awful, how terrible, какой ужас, какой кошмар, бедный мой Йен, нет, никогда в жизни я ничего подобного не слышала, просто кошмар, и что же, нет никаких сомнений?
— Совершенно никаких. — Ответ прозвучал невыразительно и глухо, точно из пещеры. — Отец всегда носил на груди погнутую серебряную монетку на цепочке, полкроны. В пятнадцатом году он, секунд-лейтенант Йоркширского полка, воевал во Франции, и эта монетка лежала у него в левом нагрудном кармане, в левом. Прусская ружейная пуля пробила сукно и отскочила, ударившись о монету. В память об этом столь чудесном спасении отец произвел монетку в ранг амулета. Заключенному милостиво позволили сохранить ее.
— А не может быть, — Лулубэ говорила, задыхаясь, — что он ее кому-нибудь подарил?
— Исключено. — К тому же он, Йен Кроссмен, попросил коллегу из Рима, профессора Бомпиани, который сейчас тоже работает на Липари, произвести обмеры «археологической находки». Сам он не мог заставить себя сделать это.
— Бедный мой Йен!
— У отца были довольно длинные руки. Я их... э-э... унаследовал он него. Ростом он был пять футов одиннадцать дюймов. Все совпадает.
— Бедный, бедный, бедный мой Йен!
— Как ваше имя? - неожиданный вопрос.
— Лулубэ.
— Почти «lullaby»[21]. Хочешь помочь мне, Лалэ-бай?
Англичане никому не говорят «ты», кроме Господа Бога. В английской речи переход к интимному «ты» проявляется только интонацией, и она почувствовала в голосе Кроссмена этот новый оттенок.
— Конечно, хочу. Если сумею.
— Сумеешь. — Он поднял на нее глаза, пристально глядевшие из глубоких глазниц, уголки плотно сжатых губ слегка подрагивали, и Лулубэ представилось, что перед ней маленький мальчик, которому гордость не позволяет расплакаться от боли или обиды. Внезапно она заметила, что он глядит на нее так, словно впервые увидел ее: и развевающийся флаг волос, и свободно подпоясанное платье, и шлепанцы на босу ногу. — Именно сегодня, в этот странный, нет — страшный день, — он говорил каким-то новым, не знакомым ей голосом, — ты похожа на какую-нибудь местную девушку. Нет, скорее, ты похожа на красавицу с Эолийских островов. Такая юная и совсем без косметики. Сколько тебе лет, Лалэбай? Двадцать пять?
