— Немного больше.
— Мне тридцать пять. Извини за вопрос, тебе было бы неприятно, если бы посторонний человек, вроде меня, тебя поцеловал?
Мяукающий смешок не получился. Под впечатлением всего, что она от него услышала, она не посмела засмеяться. Желание рассмеяться было вызвано чисто английской церемонностью вопроса. Но на том церемонии и кончились.
Он подхватил ее на руки, и она поняла, что Кроссмен — сильный мужчина, а когда он поцеловал ее, она поняла, что он — Дикий Охотник, тот самый Дикий Охотник, и ее губы раскрылись в беззвучном замершем восхищенном смехе, обнажив крепкие ровные зубы. А он целовал ее и нес среди смоковниц, опунций и каменных обломков, на которых здесь и там лежали маленькие мертвые или похожие на мертвых ящерицы, не то и вправду умершие, не то оцепеневшие от жары, нес по широким ступеням, по камням, стертым еще сотни лет назад, нес вниз почти до самой площади Сан-Бартоло. Он снял с нее шлепанцы, чтобы она их не потеряла, и сунул за пояс комбинезона, словно ручные гранаты. Он бежал совсем легко и чуть враскачку, как моряк на суше, иногда перепрыгивая с камня на камень, бежал вниз к морю, но не в Марина Лунга, а мимо крепости, к Марина Корта, и все время, словно обезумев, он жадно целовал ее, свою ношу, даже не опуская на землю.
Лулубэ никогда не бывала на молу в Марина Корта. Она надела шлепанцы и, стуча деревянными подошвами, шагала за своим «похитителем», который шел теперь мимо какого-то памятника, через площадь на набережную, где неторопливо копошились рыбаки: вместе со старыми и пожилыми женщинами в черных платьях, они, засучив рукава, чинили сети, растянутые на сотню метров, заменяли негодные пробковые поплавки. Добродушные ослики, навьюченные высоченными тюками свернутых сетей, стояли тут же и невозмутимо поглядывали вокруг, словно говоря всем своим видом, что им наплевать на сирокко. По левую руку, у подножия почти отвесной стены крепости, тянулось длинное сводчатое здание, под низкими арками которого было пусто и сумрачно.
— La pescheria, — бросил через плечо Кроссмен, и голос его снова изменился. — Древнейший рыбный рынок на Липари. - Он опять надел очки, и от этого, казалось, стал рассеянным как обычно.
Лулубэ подняла голову и в невольном изумлении уставилась на мощную крепостную стену. Проследил ли Кроссмен за ее взглядом? Казалось, все, что было, для него больше не существовало...
Бормоча извинения, он пробирался между сетями, шагая к небольшому пирсу, в конце которого высилась над морем чудесная часовенка — самое симпатичное строение из всех, что Лулубэ обнаружила на Липари.
— Часовня Святых Козьмы и Дамиана, — обронил Кроссмен. Позади часовни вдоль набережной тянулся крытый лодочный причал. Кроссмен смотрел куда-то вдаль, дальше маленькой гавани, дальше рыбачьих лодок, вытащенных на галечный беper возле пирса и набережной. Босоногие рыбаки в закатанных до колен штанах смолили лодки и чинили снасти.
— Эй, Бартоло! — во весь голос крикнул Кроссмен.
— Professore, professore! - отозвался звучный баритон.
Юный бог в серой рваной майке прыгнул с берега на пирс, размахивая руками, покрытыми татуировкой. Кроссмен о чем-то с ним договорился. Зажав зубочистку в уголке рта, юный бог озабоченно поглядывал на море.
— Mare in tempesta, professore[22], — сказал он и добавил что-то еще. Пожал плечами, кивнул. Застенчиво улыбнулся, прыгнул с пирса на берег.
— Ветер переменился, — сказал Кроссмен. — Через десять минут отходим.
— Он, как будто, сказал, что штормит?
— Да. Но сирокко стихает.
— И это он называет штормом? Мне показалось... или он, хи-хи, действительно со страхом поглядывал на море?
— Может быть, — рассеянно ответил Кроссмен и вытащил из кармана трубку.
— Вот и Стромболи для них страшнее преисподней. Мне раньше не приходилось слышать, что они... Они что, вообще малость трусоваты, эти сицилианцы?
— Может быть. К счастью для них. Осторожность — мать мудрости. Храбрость... Часто она — всего лишь погремушка, которой отгоняют страх. Бартоло отлично ходит под парусом.
— Куда же мы поплывем?
— На Вулькано.
— Мой любимый остров! — Лулубэ задохнулась от радости.
— Тем лучше, — сухо заметил он.
— Я уже плавала туда, в Порто Леванте, на лодке.
— Бартоло берется за весла только в штиль. С парусом он управляется как настоящий яхтсмен. Мы с ним обшарили все эти Эолийские острова, когда я начинал поиски... — Он замолчал.
— Почему здесь так часто встречается имя Бартоло? — поспешила заполнить паузу Лулубэ. — И площадь Бартоло, и нашего проводника по горам звали Бартолино.
— Бартоло — то есть Бартоломео, святой Варфоломей, сын Фолмая, апостол Иисуса Христа и покровитель Эолийских островов. Согласно легенде, был замучен в Аравии, гроб с его... э-э... телом волны вынесли на берег Липари. — Он глядел на море за часовней, к которому постепенно возвращался сапфировый блеск, море уже очистилось от коричнево-желтой пены. — Старая песня: мученичество за веру. — Кроссмен опять говорил без всякого выражения. — Один приплывает в гробу, другой в гробу уплывает — между этими событиями две тысячи лет, пустяк — с нашей точки зрения.
— Йен! Ты ведь сказал, что я должна помочь тебе?
— Конечно.
— Тогда не думай сейчас об этом.
— Приложу все усилия.
Запах тухлой рыбы улетучился, зато с моря потянуло чем-то странным — так пахнет в зоопарке. Лодка была длинная, как челны на Верхнем Рейне, с мачтой, к которой крепилась веревочная лестница, и одним прямоугольным коричневато-розовым залатанным парусом. На носу была еще одна лесенка, деревянная, с перекладинами, — как в зверинце у медведей. Между мачтой и местом рулевого на корме был навес из почерневшего брезента. Бартоло, деловитый юный бог, одетый в рванье, перекрестился, глядя на Вулькано и его маленького братца Вульканелло. Впрочем, Лулубэ едва замечала Бартоло, несмотря на то что Кроссмен здесь, на борту, держался с ней почему-то отчужденно. (Словно никогда не целовал ее с дикарской страстью!)
Он стащил сапоги и, оставшись в белых носках, передвигался по лодке удивительно уверенно и даже почти красиво, ловко пробираясь, нагнувшись, под брезентовым навесом.
— Были моряком, Йен?
— Как вы догадались, lady?
«Он со мной больше не на ,,ты“!»
— Потому что.., вы так уверенно ходите.
— Художники наблюдательны. — Он затянулся, не замечая, что трубка не набита. — Верно. Отсутствие твердой земли под ногами было когда-то для меня привычным делом. В девятнадцать лет попал в Королевский британский флот. Доменико Априле... Однажды в воскресенье, в апреле военного сорок третьего года, в нескольких милях от Роки-Банк, мы, шестьдесят человек, на подводной лодке, — класс «А», водоизмещение тысяча сто двадцать тонн, — целых десять часов слушали пение ангелов, только не на небесах...
— Вы были матросом на подводной лодке!
— Привык тогда к отсутствию неба над головой. Потому мне было сравнительно легко сделаться, как сказали мистер и миссис Туриан, «новым пещерным человеком Кроссменом». — Он стоял на носу лодки, положив руку на захватанную перекладину «лесенки для медведей». — Знаете, что это за штука? Упор, с которого бьют рыбу-меч. В июле у этих рыб медовый месяц, и ради любви они поднимаются из глубин на поверхность моря. Тут-то их и бьют... Вы когда-нибудь видели влюбленную пару этих рыб?
— Нет.
— Замечательно красивое зрелище. Достойно кисти художника. Нескромный вопрос: в Швейцарии можно сносно прожить, если зарабатывать живописью?
— Трудно. Ангелус иногда подрабатывает, делает указатели для дорожной полиции. «Стоянка запрещена» и всякое такое.
— A-а, понимаю. Внимание, стоянка запрещена! Соблюдайте тишину — госпиталь! Школа! Сумасшедший дом — звуковые сигналы запрещены! Тюрьма! Крематорий!
«Это последствия шока», - подумала Лулубэ.
Его короткие волосы трепетали на ветру, а длинные — колыхались тяжелыми прядями, но он этого не замечал. Она сказала, что ей хочется пить. Он что-то крикнул Бартоло. Тот закрепил руль, отыскал под брезентовым навесом пузатую оплетенную бутыль, откупорил ее и торжественно поднес Лулубэ, перебравшейся на корму. Обеими руками она поднесла бутыль к губам в полной уверенности, что в ней вино, но там оказалась тепловатая вода. Она пила и вдруг почувствовала опьянение, как от вина, если пить его такими большими глотками. Она вернула бутыль рыбаку: «Grazie!», тот церемонно поклонился, прежде чем снова взяться за руль. Под гудящим музыкой небесных сфер парусом она пробралась по шаткой лодке назад к Кроссмену. Солнце, не серый паук — настоящее солнце, пробилось сквозь рваную паутину облаков, в его лучах голова Кроссмена блестела, словно отлитая из бронзы.
Наверно, поэтому — потому что после нескольких глотков тепловатой воды она вдруг почувствовала себя пьяной, наверное, поэтому он вдруг так живо напомнил ей Дикого Охотника, когда тот спускался на плоту по Рейну...
