Всякий раз, думая об этом, скрежещу зубами от злости: дура, Господи, какая дура, да что там дура – говномешалка! Думаю, а сама все гляжу в море, как молоденький, неопытный юнга, высматриваю корабль, на котором он возвращается ко мне, или, воткнув взгляд, как иголку, в черное небо, ночь за ночью, умирая от желания, жду, что там появится маленький огонек, не похожий на другие звезды, и сердечный локатор подскажет мне: это самолет, на котором он летит к своей бедной Детке. Но не тут-то было. Из ничего и выйдет ничего. Больше он так и не появился, даже не написал ни строчки. Как сквозь землю провалился. А я месяц за месяцем сидела в кресле и, покачиваясь, повторяла его имя: Хуан Перес, Хуан Перес, Хуан Перес, в глупой надежде, что, может быть, мое бредовое бормотанье, моя наивная магия, доморощенная ворожба вернет его мне. Словом, старалась как могла: один раз написала его имя на оберточной бумаге и, вместе с моими волосками и парой капель гадости, которую собрала на второй день месячных, засунула этот клочок в баночку с медом; потом прочитала молитву Магическому Фаллосу: «На раз – я тебя называю, на два – я тебя призываю, на три – я тебя заклинаю…» И зажгла розовую свечку, которая так похожа на мужской член, только что из воска. Потом таскалась по разным колдунам, кудесникам, заклинателям, к кому только не ходила, чего только не делала!.. И все безрезультатно. Ни ответа, ни привета: мой обожаемый мучитель, мужчина, заставлявший трепетать во мне каждую жилку, отец моей дочери – дал деру, исчез безвозвратно, потому что после такого патетически-политического бегства обратного хода нет. Никогда. По крайней мере, тогда так казалось.
Каждую ночь мне снились его поцелуи. Когда я просыпалась, мои губы были как онемевшие, так яростно он кусал их, пока я спала. В кошмарах меня преследовал скрип собственных зубов, которые мне приходилось сжимать изо всей силы от желания закричать, и ночи напролет я пережевывала горькую жвачку своей тоски. Бывало, что наутро губы у меня распухали, мною же искусанные до крови. В знак протеста против бессильных попыток добиться еще хотя бы одного поцелуя от моей единственной любви, напуганная своей поцелуйной манией, я отправилась к дантисту и попросила вырвать мне зубы. Все до единого. За раз. После чего едва-едва не отправилась на тот свет – столько было кровищи. Но еще раньше, до тотальной зубодерни, произошло кое-что, переполнившее чашу моего терпения. Помимо навязчивых приступов ночной самоагрессии случились еще две вещи, а именно: десны у меня вдруг начали страшно зудеть, что я мигом истолковала как знак свыше. А что если мой Уан, мой красавчик, умер? Ах как я плакала, Христос Искупитель, вся изошла слезами! Вдовство свое я переживала, дрожа от гнева, страха и тоски. Потому что нет смерти невыносимей, чем смерть воображаемая, когда ты не видишь трупа и не можешь поверить в физическое исчезновение. Но однажды вечером Иво, шофер, заехал навестить нас на своей машине, хранившей неизгладимые следы многочисленных приключений, и рассказал, что до одного его знакомого дошли вести, будто Уана видели в Аргентине, откуда он якобы перебрался в Майами. Это было второй каплей. Так, значит. Поматросил и бросил. Хоть бы строчку написал. Я была вне себя, и тем легче мне было расстаться с данными природой зубами, с улыбкой, как на рекламе «Колгейт». Короче, теперь эта паста была навсегда изгнана из моей жизни. Я больше не хотела быть красивой, не хотела никому нравиться. Когда десны у меня зарубцевались, я до конца осознала, что он все-таки жив. Через какое-то время я пожалела о своем безрассудстве и сделала вставную челюсть, в которой сверкали три золотые зуба. Но проносила я ее только неделю, она так натерла десны, что на них вздулись здоровущие волдыри. Кроме того золотые зубы свидетельствовали в определенных кругах о не слишком хорошей репутации их владельца, и люди путали меня то с красоткой из Кайо Уэсо, то с некоей москвичкой. Теперь-то мы знаем, что «Москва слезам не верит» – фильм, в котором с одной девушкой приключилось то же, что и со мной, – его показывали много-много лет спустя. В общем, я решила остаться беззубой. В конце концов человек сам определяет свою судьбу.
Дочка моя родилась седьмого сентября, в день Иемайя, Богомагери покровительницы Реглы, когда была страшная буря, так что море рычало и ярилось, волны гулко ухали в парапет Малекона, а ветер выл и зловеще гудел в жалюзи. Стекла дребезжали и несколько окон вырвало прямо с рамами – такой он неистовый, этот карибский ураган, который европейцы считают восьмым чудом света и оголтело рвутся, во что бы то ни стало увидеть его своими глазами, словно речь идет о пикнике на Фиджи. Осколки стекол летали в воздухе, как ножи, способные перерезать горло или начисто снести голову всякому, кто рискнет выбраться на улицу. За несколько недель до родов я съездила в родной город – Санта-Клару. Мне хотелось быть поближе к семье, но таких нелюдимов и сварливцев, как мои домочадцы, надо еще поискать, и скоро я раскаялась, что приехала сюда. Дочку я окрестила простым, незатейливым именем – Мария Регла, памятуя день, когда она родилась, хотя ничем особенным, помимо урагана, он и не выделялся. Потом, из новостей, я узнала, что ураган тоже назвали Регла, и испугалась вещего совпадения.
В родильный дом я пришла в час дня, а в пять минут второго, подвывая от боли, уже лежала в палате, вся в крови. Страшилище или красавица – поди разбери. Сначала мне показалось, что она будет вылитый отец, проказливая, невоспитанная и самостоятельная девчонка. Слишком самостоятельная. Никогда не забуду, как в тот день, когда мне принесли ее показать, вымытую и аккуратненько спеленатую, я не знала, что с ней делать, куда ее деть… Тогда она сама нашла грудь, неловко, помогая себе ручонкой, засунула сосок в рот, насосалась всласть, отвернулась и заснула. Потом нам обеим принесли подарок – букет синих ирисов. Розовые, как полагается девочкам, кончились. В тот день на свет появлялись в основном девочки. Будущие женщины.
Душой и телом я предалась слушанию радио. Телом – потому, что радиоприемник стал как бы продолжением меня самой; куда бы я ни шла, я везде таскала его с собой и втыкала в первую же попавшуюся розетку. Я стала большой поклонницей радио. Радио было моим верным спутником. А я – его доверенным лицом. Наоборот не получалось. Я слушала речи, героические рапорты, политические интервью, гимны, сводки новостей. Национальные Радиочасы, пим, точное радиовремя, пам. Праздновали первую годовщину вступления Сверхвеликой Фигуры в Гавану. Повсюду кипели страсти, народ ликовал, захлебывался от радости, шуткам и смеху не было конца. Как вскоре все изменилось: настало время самопожертвования, крови, лишений, обляденений. Помните анекдот тех времен? Как будет по-французски «особое положение»? – Кес-ке-се, или накося выкуси. А по-португальски? – Период национального обляденения. А по-арабски? – Кус-кус. А в переводе на китайский (с японским акцентом,) – Кусать хоцеца. A XXL[12] из команданте превратился в комедианте. Когда я начинаю думать о том, что нам довелось пережить, я впадаю в столбняк от стыда и по всему телу у меня начинают бегать мурашки. Над городом стоял непрекращающийся салют, и несколько саботажников спалили-таки «Шик»; Пучунга и Мечунга остались без работы и по-дружески предложили мне ухаживать за деткой. За Деткой. Тогда-то меня и перестали так называть, ибо прозвище унаследовала дочка. Теперь она стала Деткой Реглитой, а я – просто Кукой. Или Карукитой. Или Кукитой Мартинес.
Примерно в то же время я устроилась работать в ресторан официанткой. Мало-помалу все кругом национализировали – медленно, но верно. Не зря тогда ходила поговорка: «Наш народ тяжел, как слон. Раз наступит – миль пардон». Я тоже влилась в ряды тружеников кулинарного фронта. Точнее говоря, в ряды ИНИТ, хотя, если призадуматься хорошенько, я до сих пор так и не понимаю, что значат эти важные заглавные буквы: Институт национального идиотизма и тунеядства? Самое смешное это то, что один из многих тогдашних министров-экстремистов решил назвать свою дочку Инраинит. ИНИТ – в честь работников пищевой промышленности, а ИНРА в честь Института национальной реформы агрокомплекса. Нет, честно вам скажу: всему, что в этой стране касается имен, нет имени, простите за тавтологию. Кому, скажите на милость, придет в голову назвать свою дочку Гранма, или Вэмээфсэшэа, или, как назвали мою маленькую соседку, Родина? И что толку, что она в конце концов поменяла имя, потому что новое оказалось не лучше – Йокандра, такое даже пьяному ежику не понять. Она мне что-то насчет этого объясняла, что, мол, все дело в Иокасте и Эдипе, потом начала про Кассандру, троянцев и ахейцев, но в моих трех извилинах все эти древности как-то не задерживаются.
Мы не замечали перемен вокруг и даже не отпускали по их поводу шуточек. А если кому-нибудь приходило в голову пошутить, высказать свое несогласие, пусть даже в конструктивной форме, то его тут же начинали считать контрреволюционером, изменником, предателем родины. И выходило, что мой муж/не муж – тоже предатель родины, гусано – червяк. Мой несостоявшийся супруг был врагом. Моя дочь, с отцовской стороны, стала дочерью отчизны. Великая Фигура стал ее крестным отцом, то есть, я хочу сказать – папочкой. Потому что ее настоящий отец перестал существовать, он покинул родину, а это и означало прекратить свое существование, исчезнуть с лица земли, не для нас, конечно, мы во всем этом деле были шестерками, а для нового общества. Помню, когда Мария Регла училась в средней школе, она как-то раз прямо мне в лицо сказала, что стыдится своей семьи: отец – враг революции, дядя – педераст, бабушка – шлюха. Тогда еще я чуть было не спуталась со свидетелями Иеговы, и не потому что поверила им, а просто они меня достали, приходили каждый день и читали куски из Нового Завета, словом, вели себя хуже клещей, настырные – ужас, так что я едва к ним не записалась, но вовремя это дело оставила, потому что, во-первых, дочка устроила мне страшную взбучку, когда обо всем узнала, а во-вторых, мне не нравилось, что они противники переливания крови, но главное – их вовсю преследовала полиция, так что, если бы меня прищучили со всей этой библейской тягомотиной, то Реглиту лишили бы права на получение игрушек, а меня упекли бы в лагерь для исправительно-принудительных работ. Со временем XXL из суженого отчизны превратился в отца отечества. Нам внушали, что Великая Фигура – действительно, отец всех кубинцев. Как бы там ни было, меня все-таки уболтали, что мы якобы строим будущее наших детей, а поскольку это, то есть будущее моей дочери, интересовало меня прежде всего, то и я, в конце концов, встала под ружье.
