Он шел наискосок по сухим рядкам, и длинные, какие-то нерусские листья кукурузы шуршали возле его ног, как солома.
Так он и дошел до деревни, не замечая ни жары, ни пути.
Возле правления попалась ему навстречу расстроенная Любаша.
— Захар Петрович! — закричала она на всю улицу. — Да что же это? Захар Петрович!..
— Что с тобой?
— Про вас болтают, будто вы Дедюхииа сгубили. Так вы не верьте этому, не верьте.
И, всплеснув руками, она побежала в избу.
Столетов улыбнулся.
Его рассмешило, что ему, здоровому заскорузлому мужику, прошедшему огонь и воды, достаточно самой малой малости, одного нежного словца, чтобы тоска от-пустила сердце и мир снова становился разноцветным, как радуга. «Не мужик, а девушка с веснушками», — подумал он про себя, а вслух сказал:
— Ишь ты, какая жара.
Он послушал, как далеко на лугах, от земли до неба сухо трещат кузиечпки, и пошел проверить, как продвигается отсыпка дамбы у пересохшего пруда.
По предложению Ивана Ивановича в колхозе решили разводить зеркального карпа, и дело теперь было только за водой.
В пятницу Столетов засиделся в правлении допоздна.
В пустой избе неприбранная постель, грязные миски, И мухи слетелись со всей деревни, словно их известили, что Варя уехала. Чего туда идти?
Просматривая заявки на механизмы, Столетов качал головой. Второй бригаде зачем-то понадобился картофелеуборочный комбайн ККР-2, а по нынешнему урожаю для копки картофеля двух старух за глаза хватит. Первая бригада просит тракторы на двойку паров. Лопатину было велено проверить, где нужно двоить, а где можно обойтись и без двойки, да что-то все нет Лопатина…
Понапишут безрассудно, с запросом, а потом жалуются, что МТС все зерно забирает.
Лопатин прибыл на своем мотоцикле часов в одиннадцать ночи, сел исправлять заявку. Он сообщил, между прочим, что колхозники узнали про его особое мнение, хвалят его и собираются поддерживать на общем собрании.
— А ты полегче там козыряй своим особым мнением. Какой ты секретарь, если идешь против решения бюро, — сказал Столетов. — И не нужно оно никому, твое особое мнение. Ни мне не нужно, ни тебе.
— Народу оно нужно! — немного обиделся Лопатин. — Колхозу!
Увидев печальные глаза Столетова, улыбнулся и добавил:
— Сам научил принципиальности, Петрович. Терпи.
— Не останусь я тут, Юра, — тихо сказал Столетов. — Чего глядишь? Не бойся! Голова при мне. Колхозов на мою долю хватит.
— Да вы что! А мы как же?
— А что, в деревне людей нету? Ту же Зойку возьми. Своего мужика укротила — с колхозом тем более справится. Или ты. Человек солидный, женатый… Руководство, Юра, штука несложная. Надо только дело знать и каждую минуту помнить, что нету мудрости выше мудрости народа. Почему Дедюхин бросил клич на весь район — косить кукурузу? Потому, что считал: раз я председатель исполкома, значит я районный мудрец. Теперь смотри, как народ думает. Один поглядит свои поля и скосит, другой поглядит — кое-где, в низинках, листочки дышат — скосит выборочно, третий вроде меня погодит недельку-другую, поскольку у нас и агротехника на высоте и гибрид надежный. Придет дождик или не придет, а кому-то из трех подфартит, и район в любом случае будет с кормами, А по-дедюхински — либо пан, либо пропал. Таким манером в «козла» еще можно выиграть, да и то у дураков, а хозяйство вести нельзя.
— Не пойму я тебя, Петрович, — сказал Лопатин, пропустив мимо ушей длинное поучение. — Ты же сам не был согласен. Собирался бороться…
— Есть обстоятельство, Юра… — пряча глаза, проговорил Столетов. — Без зарплаты работать могу, без. харчей могу, а без доверия — хоть ты мне тут ковров персидских настели — ничего у меня не выйдет. Не могу без доверия существовать. Ни в семье, ни в колхозе.
У него щекотнуло в носу. Он тронул пальцем угол глаза и посмотрел. На пальце блестела капелька. Он удивился, осторожно проверил другой глаз. Заблестела еще одна чистая капелька.
Столетов усмехнулся и покачал головой. Давненько этого с ним не бывало.
— Ну как, пошел бы с таким в разведку? — спросил он Лопатина.
В дверь тихонько, мизинчиком постучали.
Вошла Людмила Сергеевна.
— Пойду, — сказал Лопатин. — Супруга одна. Боится.
— Ступай к супруге. Так и не удалось нам с тобой за два-то года по душам поговорить… Дела.
Людмила Сергеевна долго объясняла, что должна ехать, что ее ждут больные дамы и что она должна терпеливо нести свой крест.
Столетов понял, что она пришла просить машину до станции, но слушал не прерывая.
— Ну что же, до свиданья, — сказал он, поднимаясь. — Завтра пойдет грузовая за известью. Можете садиться в кабинку.
— Спасибо, — бледно улыбнулась Людмила Сергеевна. — Только я еду не одна.
Она достала из сумки сложенный вчетверо голубой листок бумаги и протянула Столетову. Это было заявление Светланы об увольнении по собственному желанию.
— Это что, она сама написала? — спросил он растерянно.
— Конечно, — улыбнулась Людмила Сергеевна. Столетов подумал немного.
— Ну что ж. Подпишу, пока при власти.
Он размашисто написал в углу «Бух. Оформить» и протянул листок.
— Мерси! — сказала Людмила Сергеевна.
Она сунула бумагу в сумочку и дробными шажками направилась к выходу.
— Погоди, Людмила Сергеевна, — проговорил Столетов, поднимаясь из-за стола. — Встретились мы с тобой по-плохому, давай хоть попрощаемся по-хорошему.
Он подошел к ней, взял ее за руки.
— Ты прав, Захар… — сказала она, — Мы не смогли бы ужиться. Когда-то я мечтала работать в деревне… И чтобы у меня были обязательно куры… Но теперь нет… Без коммунальных удобств… Нет, нет, никогда.
— У тебя деньги-то есть хоть?
— Мерси, Захар. Я не люблю говорить о деньгах… Как ты тут? >
— Ничего. Бывало, иду в бригаду, по дороге мечтаю: дойду, мол, до кустиков, а навстречу — Людка. То есть ты, значит. Теперь и этой мечте конец…
— Кстати, что у тебя с этой дояркой? Любовь или страсть?
Столетов поморщился и убрал руки в карманы.
— Страсти-мордасти, — сказал он.
— Не паясничай. Это тебя дешевит… А со Светой ты разговорчив. Даже слишком. — Она плотно закрыла дверь и сказала шепотом: — Разве можно было открываться Светочке?
— Ты это про что?
Она погрозила ему пальцем.
— Будто не понимаешь… Ну про Дедюхина, про донос, конечно… Опять не понимаешь? Ведь если то, в чем ты признался Светочке, станет известно местным жителям, — ты пропал.
— Вот теперь понятно. Неужели догадались?
— А как же иначе! Ты что, действительно всех кругом за детей считаешь?.. Ну не сердись, не сердись. Между нами, я тебя совершенно не виню… Но девочку ты своим признанием поставил в ложное положение. Слава богу, мы уезжаем и…
— Дай-ка ее заявление, — сказал Столетов сквозь зубы.
— А что, надо еще где-нибудь завизировать?
Она стала копаться в сумочке, достала голубой листочек.
Столетов взял его, порвал на мелкие лоскутки и выбросил в окно.
— Что ты делаешь! — закричала Людмила Сергеевна,
— Она не поедет. Не пущу.
— Как так?
— А так. С вами она вовсе пропадет.
В субботу Светлана мылась в баньке Ниловны. Было приятно на чистом скобленом полке, нежарко.
— Спинку потереть, дочка? — предложила Ниловна.
— Не надо, бабушка, я сама, — откликнулась Светлана сверху. — А то председатель пришьет эксплуатацию человека человеком!
Старуха поворчала и побегла нагишом за реку за холодной водой.
Когда мать объявила, что Столетов порвал ее заявление, Светлана не огорчилась. В колхозе, конечно, скучно, но жить с матерью, постоянно видеть обмазанные жирным кремом морды, слушать однотипные разговоры о тряпках и изменах еще скучней. Такая тоска!
Заявление Светлана написала главным образом для того, чтобы узнать, как поведет себя Столетов. Порвал — и хорошо. Станет обзывать никудыхой, можно поинтересоваться: «Чего же вы никудыху не отпускаете по собственному желанию?»
Ей вспомнилось, как Столетов рассказывал Варе, что заключенные коммунисты помогали товарищам, поддерживали больных и упавших духом, вселяли бодрость и уверенность в будущее, в неизбежную победу справедливости.,
Иногда было нелегко. Столетов вспоминал, как трудно было с профессором-ихтиологом, который твердо поверил, что он враг народа, и разубедить его долго не удавалось.
Но Светлана — не профессор-ихтиолог, и вбить ей в голову, что она никудышный человек, никому не удастся!
— Ниловна! — сердито закричала она. — А пар можно сделать? Ну, так, как вы моетесь, деревенские! Можно?
— Так ведь ты жар не уважаешь?
— Уважаю!.. Давай, Ниловна! Я ничего не боюсь! Ниловна перекрестилась, плеснула на каменку, Шумно дунул горячий пар.
