Стены ущелья превратились в невысокие валы, а само ущелье расширилось и стало неглубокой балкой, горловина которой раскрылась и выплюнула их на дальней стороне Аракинфа. Солнце уже давно успело уйти за огромное тело горы. Темнота была настолько всеобъемлющей, что идти дальше не было смысла, и они, избитые и грязные, легли отдыхать на каменистом склоне. Над ними сомкнулась ночь.
Камешки впивались Аталанте в спину. Ее мир был — грубо окатанный овал нагретого на солнце камня, ограниченный размахом ее рук и дробной периферией пальцев. Луны не было, и дальше этих пределов она не видела совсем ничего. Время от времени доносился скрежет когтей о камень, когда просыпалась Аура, а потом шорох слипшейся шерсти, когда она снова устраивалась на ночлег. Аталанта слышала дыхание мужчин, которое маленькими башенками звука поднималось вверх, в паузах башни беззвучно разваливались; струйки дыма от гаснущих костров, поднимаются и рассеиваются в тихом ночном воздухе. Ночь приглушила их имена до едва различимого шепота, который всплескивал и затихал, невидимый и неразборчивый. Ломаный ритм ближайшего дыхания мог с равным успехом принадлежать и Теламону, и Пелею, оба спешили выдохнуть смерть единокровного брата: плотный столб затхлого влажного воздуха поднимается из колодца, в котором гниют его останки. Или хриплые, прерывистые эти полувздохи и полувыдохи передразнивали последние судороги несчастного Акаста, которому перерезали горло, а голову удерживали под поверхностью бурно прибывающего потока, пока обмякшее тело не испустило последней цепочки пузырьков, которые поднялись на поверхность кроваво-красной воды прямо между рук убийцы? Она была уверена, что убил его Пелей где-то здесь, у выхода из ущелья, и теперь дыханием своим выдал себя с головой. Более мягкий двойной шелест должен представлять собой выдохи Кенея и вдохи Кены [115] — испускает мужчина, впускает женщина — или же Евритиона, наполнение и опорожнение легких которого отсчитывало долгую цепь мгновений, ведущую к последнему предсмертному хрипу [116]. Сколько их еще осталось до того момента, как наступит последнее молчание? Миллион? Тысяча? Тихий храп на басовой ноте ввинтился ей в уши и тут же стих, едва она опознала источник: Анкей. Подарг и Лаэрт вдыхали и выдыхали наперебой, отправляя в небо две сухие, с хриплой шкурой змейки, которые переплетались на ходу, пока не поднимутся до точки, в которой им предстоит разойтись и отправиться каждой за своим собственным будущим, одной — следуя за солнцем, другой — убегая от него. Адмет пыхтел, как пьяница [117].
И был еще один, чей вдох не отличался от выдоха, у которого, казалось, воздух вливался в глотку и слетал с губ единым продолжительным вздохом. Горестным плачем — кто знает: по отеческому граду, или по утраченным товарищам и утонувшим собакам, или даже, подумалось вдруг Аталанте, по ней самой.
Откуда ей знать. В темноте они бессильны и несмысленны; ночь превратила их в беспомощных детей, чьи крики низвела до вдохов и выдохов. Она, будучи нескольких дней от роду, прижималась ртом к сосцам медведицы и тянула из нее молоко, не замечая больше ничего вокруг. Когда она чуть подросла и начала ходить, границы мира раздвинулись, в нем появились вершины гор и утесов, потом верхушки высоких елей, сосен, дубов и широколистных каштанов, потом — леса, в которых все это росло. Но равнины к северу и к западу от детских ее владений оставались далекими и расплывчатыми облаками пыли, логовом всего того, о чем она догадывалась, но знать не знала. Даже и в более поздние годы охотница могла окинуть взглядом линию, где горизонт сливался с небом, и не понять, что представляет собой уходящая в никуда серая цепочка сутулых существ: полуприкрытый облаками горный хребет, тучи над морем или соринку, плавающую на поверхности ее же собственного глаза. Крики и блеянье ее будущих жертв разматывались в воздухе нитями все более тонкими, пока не превращались в подобие осенних паутинок; а она все никак не могла себе представить логова, в котором подобные твари могут найти себе убежище. Она вгоняла пальцы в пропитанную дождем лесную почву, которая сочилась между ними, и, неподвижно припав к древесному стволу, ждала до тех пор, пока не переставала ощущать разницу между собственной кожей и градкой древесной корой. Трепет одного-единственного листа, поколебленного мимолетным движением воздуха, высоко-высоко, так что даже и не разглядеть его с земли, барабанной дробью гудел в массивном стволе и пробегал у нее по спине едва заметной дрожью. Но ее мир был сплошь изрыт пещерами и полостями, в которые ей хода не было. И когда, подчиняясь ритму вздымающихся и опадающих грудных клеток мужчин, которые спали сейчас рядом с ней, она думала об этих таинственных местах, ей слышались два имени, на том чужом и странном языке сна, что царил сейчас вокруг нее, — и одно вздымалось кверху, другое опадало.
Имена были «Меланион» и «Мелеагр». А ее зовут «Аталанта». А Эней — царь Калидона, забывший принести Артемиде жертву на празднестве Первин, за что она и послала вепря необычайной свирепости и силы, дабы он опустошал землю. И потому герои собрались вместе, чтобы выследить и убить зверя.
Ее дыхание вознесло свой собственный тихий ночной крик — вместе с прочими. Чьи имена слышались им в звуках, с которыми наполнялись и опорожнялись их легкие? Имя охотницы? Девственницы с окровавленными руками? Она была всем тем, чего они не увидели в городе Энея, и всем, что потонуло в грохоте половодья. Она была единосущна лакунам в их рядах. Вздымается. Опадает. Жесткие пальцы камешков проминали ей спину. Нынче вечером они не осмелились идти дальше, так же как никто из них не осмелился подойти к ней поближе — или попробовать ее на прочность. Они видели в ней свою собственную тьму, которая обволокла и поглотила их.
Ночь.
Чуть дрогнули веки — и душу вновь загнали в клетку тела. Ломит руки и ноги, ворчание, стоны, звяканье и шорох металла о камень. Когда взошло солнце, она поднялась вместе со всеми, и в теле у нее болела каждая косточка. Каменная площадка, на которой они заночевали, тянулась от устья ущелья и уходила под все еще пропитанный водой дерн. Поток изуродовал рощицу диких миндальных деревьев и развесил у них на ветвях водяную траву. Рассвет открыл им глаза: «камушки», которые всю ночь мешали им спать, оказались незрелыми орехами. Прямо перед ними лежала довольно обширная, с неровными краями впадина, и кроны растущих в ней широколистных деревьев казались чудовищными фруктами, уложенными в гигантской тарелке. Поток остановился здесь на время, подумала она, собираясь с силами, прежде чем ринуться вниз по ущелью. Она втянула ноздрями влажный воздух. Лес уходил довольно далеко и заканчивался только на берегу большого, по форме похожего на полумесяц озера, поверхность которого, еще не тронутая солнечными лучами, казалась тусклой и серой. На другом его берегу к северу и востоку поднимались горы.
Охотники сели, чтобы размять и вернуть к жизни затекшие члены — или же принялись нагибаться и потягиваться, расправляя сухожилия, потерявшие после сна упругость. Они собирали и приводили в порядок снаряжение. Основной слой грязи уже давно успел засохнуть на поверхности кожи и отвалился сам собой, но глубоко въевшиеся остатки никак не желали отходить. Глаза у всех были красными ог усталости. И дух от них всех тоже шел не самый приятный. Она принялась вычесывать из волос присохшие корчки грязи и вспомнила про вшей, которых иногда вычесывала из шерсти у Ауры. Анкей и Евритион подняли головы и посмотрели ей вслед, когда она встала и пошла вниз по склону, в сторону леса, чтобы поискать воды.
Нашла она заплесневелые листья, крапиву, неглубокую затхлую лужицу и еще Мелеагра, который сидел на поваленном стволе дерева, спиной к ней, и в руке держал палочку. Если он слышал, как она подошла к нему сзади, то виду не подал. Палочка двигалась из стороны в сторону по ровному участку земли, прямо у его ног: он не то пытался управлять войной между двумя враждующими муравейниками, не то расписывал по отдельным фигурам какой-то сложный танец. Она стояла и смотрела, молча. Время от времени он останавливался, и палочка размеренным движением взмывала вверх и снова падала, и он продолжал что-то царапать на земле. Потеряв к нему всякий интерес, Аура легла на живот и тут же уснула.
Когда он нагнулся, чтобы разровнять землю ладонью, она заметила на его лице гримасу, похожую на гримасу боли. Он был грязен, как и все они. Его волосы — совсем как золотые, подумала она, когда он в самый первый раз снял шлем и предстал перед ней в ярком солнечном свете, — облепили череп сплошной слипшейся массой. Она ждала. Рука Мелеагра сделала последнее разравнивающее движение, и тут он поднял голову. Она проследила за направлением его взгляда, в самую лесную глушь. В прогале между деревьями — густая терновая поросль. То, что за ней, разглядеть невозможно в плотной серой тени густолистых древесных крон. Он уронил палочку и встал. Она стояла и слушала, пока звук его шагов по палой листве и сквозь подлесок не сменился тихим шорохом деревьев.
