Пока Раф переваривает сказанное, в разговор вклинивается Зубрицкий.
— Скучно… — говорит он устало. — И некому руку подать… Между прочим, если кому-то интересно, то я, по происхождению, из дворян: у меня в предках был один внебрачный сын фальшивого венгерского графа, а также два монаха-францисканца из благородных…
— Целых два?! — восторгается Тит. — И ни одной женщины? Вот это да! Вы только подумайте, друзья, до чего доходила наука того времени! Два голубых, два однополых корсиканца стояли у истоков династии Зубрицких.
— Не корсиканца, а францисканца, — поправляет приятеля старина Гарри.
Герман бросает на Зубрицкого недоверчивый взгляд.
— С мадьярским графом понятно. Какого только отребья не заносило в наши края… Все вытерпела православная Русь. Но откуда в России взялись монархи-францисканцы?
— Не монархи, а монахи! — сердится Зубрицкий. — Невежа!
— Не невежа, а невежда, сколько тебя учить, профессор несчастный! Кстати, францисканцам запрещалось вступать в брак…
— Дурак ты, Гера! Для того чтобы обрюхатить бабу, совершенно не обязательно на ней жениться…
Раф ставит корзину на стол и с хищной улыбкой осматривает индюшку.
— Хороша! — Раф удовлетворенно крякает. — Импозантна. Одно мясо! Идеальная птица! Крылатое диво! Вот каких волшебных пташек — умеючи! — можно изловить в моем королевском саду.
— А соус? — привередничает Колосовский. — У тебя же никогда не бывает соуса. А без соуса вареный индюк — он и есть вареный индюк. Пища черни… — морщится он. Всегда строил из себя гурмана. На самом деле готов сожрать хоть дохлого аллигатора: было бы что жевать…
Колосовский продолжает ныть:
— Да и варится такой здоровенный оковалок долго. Не меньше двух часов. Я не выдержу.
— Ничего с тобой не случится, поголодаешь лишний час… — рассеянно говорит Раф. Его мысли уже заняты другим: скоро должна прийти некая невероятно хорошенькая особа, которая владеет секретами спиритизма, то бишь столоверчения или как там его…
Дотошный Зубрицкий вздыхает и тянется за энциклопедией.
Быстро листает страницы. Через минуту находит то, что нужно.
— Оковалком, — читает Зубрицкий и при этом злорадно щерится, — оковалком, к твоему сведению, Гера, называется часть говяжьей туши около таза. Говяжьей! И никак не индюшачьей! Надо быть аккуратным в выражениях, — резонерским тоном говорит он и захлопывает книгу, — особенно когда речь идет о возвышенном — о закуске…
Тит поднимает глаза к потолку и говорит с уважением:
— Ученый человек. Точность любит…
Герман пожимает плечами.
— Плевать, — высокомерно бросает он. — Кстати, чур, мне ножку, заднюю, левую, толчковую. И хвостик. А водку надо прямиком в морозильник. Когда она холодная, водка-то, она становится гуще, слаще и пьется лучше…
— Ты уверен? — Тит поворачивается к Колосовскому.
— Ну, конечно! Так и проскакивает, так и проскакивает, если ее опрокидонсом…
— А я люблю теплую… — признается Лёвин и вздыхает.
Зубрицкий смотрит на него с отвращением.
— Да, — продолжает Тит, — теплая водка, если к ней привыкнуть, то есть привыкнуть к ее омерзительному сивушному духу, воздействует на человека моментально. Она Ниагарой устремляется по пищеводу, достигает недр встревоженного организма и разливается благотворным, животворящим огнем, а там уже — искры, искры, искры! Вот и Антон Павлович говаривал…
Раздается слабый, как бы придушенный, звонок в дверь.
Приятели переглядываются.
— Какую ещё падлу несет в столь поздний час? — грозно произносит Раф, делая ударение на слове "ещё". И, вздернув подбородок, оглядывает собутыльников. Разыграно безупречно. Рассуждения Тита о мифическом театре, в котором он уготовил поэту роль какого-то несчастного Фирса, не прошли для Рафа бесследно и затронули его тонкую творческую душу. — Кто нарушает наш покой?
— Ну вот! Так всегда! — скулит Колосовский. — Только-только этот чертов индюк, с трудом делясь на четыре неравные части, начал вписываться в наше лукуллово застолье, как тут же какой-то подонок, какая-то алчная ссскотина! пытается ворваться в наш тихий уголок, чтобы узурпировать сиротский стол, столь многотрудно созидавшийся! Объедать голодного может только негодяй. И не просто негодяй, а негодяй голодный! А страшнее этого может быть только отвергнутая женщина или людоед. Раф, прошу тебя, не впускай в дом пятого едока. Скажи ему, что нам самим жрать нечего! Если это баба, мой тебе совет — потребуй сначала от нее полноценной сексуальной сатисфакции, а уж потом скармливай ей свою долю!
Через минуту Раф возвращается, ведя за руку ясноглазую девчонку лет восемнадцати.
Все поворачиваются в ее сторону.
Колосовский внимательно осматривает девушку с головы до ног.
Когда ему было столько же, он мог сожрать полтеленка. Девка крепкая, ядреная. Такая, если ее не остановить, сметет со стола все до последней крошки, что ей какой-то индюк! Вон как глаза горят! Как у голодной кошки! Сразу видно, что не ела добрых два дня… Где их только Раф выкапывает? Нет чтобы приводить сытых…
Он опять окидывает девушку взглядом. И только теперь замечает, что девушка совсем не дурна. Колосовский начинает рассматривать девушку с возрастающим интересом. Черт возьми, да она просто красавица!
Неожиданно легко он поднимается со своего кресла.
— Германом нарекли-и-и меня-я-я, — напевно грассируя, представляется бывший замминистра. Протягивает руку и вкрадчиво осведомляется: — А как зовут вас, о, дитя рабочих предместий?
Раф, отстраняя руку Геры, подводит девушку к столу и усаживает напротив Зубрицкого.
— Германом, старая ты развалина, нарекли тебя тогда, когда ее прабабушка еще не познакомилась с ее прадедушкой… — сурово вещает Раф.
— Плоско, глупо, пошло, неоригинально… — слегка раздражаясь, быстро говорит Колосовский. — Так как же вас зовут, малышка? — опять обращается он к девушке.
— У нее нет имени… — смиренно молвит Раф, оглядывая стол в поисках чистого прибора.
— Как — нет?! — изумляется Герман.
— Молода еще. Родилась недавно. Не созрела…
— Не понимаю… — Герман в замешательстве опускается в кресло.
— У нее пока только порядковый номер…
— Это что-то новенькое… — широкое лицо Колосовского кривит недоверчивая улыбка.
— Сейчас все так делают, — солидно поясняет Раф, — чтобы не было путаницы. Многие осознали, что пора наводить порядок в стране. Надо же с чего-то начинать…
— И под каким же номером вас зарегистрировали в этой проклятой жизни, о чудо мое? — сочувственно вопрошает несостоявшийся министр, пытаясь поймать взгляд юницы.
Пока происходила странная пикировка, девушка рассеянно смотрела по сторонам.
— Под каким еще номером? — вдруг говорит она. — Я что, скаковая лошадь? Лошадность и вселошади…
Герман откидывается на спинку кресла.
— Я не ослышался, принцесса?! — он приходит в совершеннейший восторг. — Вот так-так! Вот мы, оказывается, какие умненькие! Да мы читали, подумать только, философов древней Эллады! Лошадность!!! Вселошади!!! Наверно, и треклятого ирландца одолели, несмотря на дурную манеру означенного островитянина использовать разнорядные литературные стили? Вам не говорили прежде, что вы необыкновенно хороши собой? Говорили? Не удивительно…
Герман умиленным взором ласкает девушку.
— Ваш благодетель, опекун и гнусный совратитель, — Герман небрежно кивает в сторону Рафа, — таких красавиц и умниц прежде не приводил. До таких высот он никогда не поднимался. Скажу вам, дорогая, по секрету, его потолок — это базарные торговки, наделенные какими-либо скрытыми достоинствами, вроде килы, застарелого триппера или костоеды. И еще гипсовые женщины с веслом. Знаете, большие такие, неподвижные, с арбузными грудями. О-о! От них он просто чумеет! Это его сюрреалистический идеал красоты. А также бывшие ссыльные поселенки, вооруженные тройными рядами золотых зубов. Сколько их тут перебывало! Не счесть! Наш старичок и сейчас водит их сюда целыми батальонами! Ах, я страстно горю желанием узнать ваше имя, о, прекрасная и образованная незнакомка! В наше время…
