— Отвали от девочки, чертов сатир! — Раф нашел вилку, нож и рюмку и колдует над гостьей, обслуживая ее с обходительностью провинциального официанта. — Сам того не желая, Гера весьма грамотно разрекламировал мои достоинства! — мурлычет он себе нос.
Герман наращивает напор:
— Имя! Имя, о, божественная и несравненная! Ах, какая вы красавица! Я уверен, что у такой обворожительной девушки и имя должно быть прекрасным.
— Зовусь я Мартою, синьор… — тихо говорит ясноглазая и ядренозадая и потупляет взор.
— Вот видишь, все и прояснилось: ее зовут Мартой, — вмешивается в разговор Тит.
— Зовусь я Мартою, — повторяет девушка.
— Что так печально? Ах, да, повинны мартовские иды… Теперь все ясно, — Герман театрально всплескивает руками, — ты в марте родилась, о дочь греха. Пятнадцатого марта…
— О, нет, в апреле… число тринадцать ближе мне… И не грешны родители мои. Они безгрешны, в законном браке я ими зачата…
— Еще печальней… — Герман величественным жестом извлекает из кармана белоснежный платок и прикладывает его к сухим внимательным глазам.
— Святой человек, — говорит Зубрицкий девушке и пальцем показывает на Германа.
Герман кланяется и опять обращается к девушке:
— Рядом с этими мерзавцами любой будет выглядеть святым.
Раф наливает всем. Девушке наливает полную рюмку.
— Пей, дочка.
— Дочь?! — Тит от изумления разевает рот. — С каких это пор ты взрослой дочери отцом… э-э-э… стал?
— Старушки, дочки, внучки… — отрешенно бормочет Раф, глядя на корзину с индюшкой. Потом вдруг вскипает: — Кто будет варить эту сладкоголосую птицу старости, эту белотелую нимфу, забитую на пушечное мясо по ошибке? Старина Гарри, сегодня твоя очередь кашеварить. Марш-марш на кухню! Возьми самую большую кастрюлю, лучше бельевой бак, но, смотри, наруби сначала это съедобное произведение природы на порционы. Колоду и топор найдешь на городской площади…
Энциклопедически образованный Зубрицкий на секунду задумывается:
— На площади Святого Павла?
Раф одобрительно кивает.
— Всенепременно на порционы, произведению природы это пойдет на пользу, и оно быстрее сварится, — подхватывает Герман, — но, должен вам заметить, птица сия низкого полета и не достойна площади Святого Павла или — что одно и то же — Гревской площади. Там предавали экзекуции высокородных. А эта птица… Скорей уж, ей подойдет площадь Трагуарского Креста, где казнили всяких голодранцев, — заканчивает Колосовский и победоносно оглядывает друзей. Мол, и мы не лыком шиты, мы еще и не такое знаем!
Старина Гарри с деловитым видом встает, вынимает индюка из корзины и, положив его на плечо, направляется на кухню. При этом он громко причитает:
— Вот еще! Делать мне больше нечего, как рубать этого клятого индюка на порционы!
Герман по-медвежьи наклоняет голову и поворачивается к Рафу:
— Коллега Шнейерсон, вы не можете игнорировать нездоровый интерес широких народных масс к вопросу о подлинности ваших родственных отношений с прелестной Мартой… Какая такая дочь, когда я точно знаю, что никаких дочерей у тебя никогда не было?
— Кто знает, кто знает… — тусклым голосом говорит новоиспеченный отец. — Мог же я, в конце-то концов, от шести своих бывших жен поиметь хотя бы одну отроковицу?
— Поиметь… — гримасничает Колосовский, — что за лексика! Где ты учился?
— В Московском государственном университете имени Михаила… — горделиво возвещает Раф, — имени Михаила… — Раф кашляет, — Михаила… Михаила… — он останавливается и с бессмысленной улыбкой смотрит на приятелей. — Михаила Ивановича… Михаила Ивановича… — он щелкает пальцами.
— Калинина?.. — помогает Колосовский.
Раф отрицательно мотает головой.
— Лумумбы?.. — услужливо подсказывает Тит.
— Имени, имени… — мучается Раф, — имени Михаила… Михаила Андреевича…
— Суслова?.. — опять подсказывает Тит.
Некоторое время Раф с признательностью взирает на Тита. Потом крутит головой:
— Нет-нет, ты что, какой к чёрту Суслов! Имени Михаила… Михаила Борисовича…
— Ходорковского?..
— Да нет же! — взрывается Раф и продолжает страдать: — Михаила… Михаила… Михаила…
— Может, имени Михаила Архангела?
Раф вжимает голову в плечи.
— Господи, что за люди, — говорит он, — подсказать не могут! Михаила… Михаила…
— Ты так у нас всех Михаилов переберешь. Остановился бы уж лучше на каком-нибудь одном…
— Вот я и пытаюсь, олухи вы царя небесного! Ага, кажется, вспомнил! Михаила Евграфовича…
— Салтыкова-Щедрина?..
Раф подскакивает на стуле.
— Нет, так дело не пойдет! Память ни к черту, — говорит он удрученно и изобильно наливает себе водки. — Имени… — морща лоб, сызнова атакует он свое студенческое прошлое, — имени… — Раф опять щелкает пальцами, — вспомнил! имени Михаила Васильевича Ломоносова! — заканчивает он и на радостях залпом осушает целый стакан.
Все нестройно аплодируют.
— И закончил я, между прочим, — с воодушевлением продолжает Раф, вхолостую двигая челюстями, — филологический факультет… С красным дипломом.
— Оно и видно, — горестно вздыхает Колосовский, — оно и видно… — он делает добрый глоток и морщится. — Водка совершенно безвкусная…
— Водка отменная! — обижается Раф.
— Боюсь, что так оно и есть, — соглашается Герман, — просто у меня вкусовая атрофия… Старость, будь она проклята! Вы знаете, я совершенно охладел к выпивке. А это верное свидетельство угасания…
— Зачем же ты так много пьешь?
— А что же мне еще остается делать?
Герман приподнимается, нависает над столом, и, приблизив к лицу друга жаркие губы, со страстью шепчет:
— Где тебе удалось разжиться такой пышечкой?
Раф хмыкает.
Это распаляет Колосовского.
— У нее подружки есть? Такие же юные и обольстительные?
Раф кивает.
— Сколько угодно. Но все они привержены старинной традиции принадлежать сильнейшему, — говорит он и тычет себя в грудь.
Герман делает круглые глаза.
— Черт с тобой, — смягчается Раф, — одной могу поделиться. Она… — Раф задумался, опыт литератора позволяет ему моментально воссоздать в воображении образ реальной девушки, красавицы Наташи Лаговской, — словом, ланиты розовы ее и перси тяжелы, глаза глубоки, чресла широки и стан, как сахарный тростник…
— Ах, ах, — закудахтал Герман, — я, кажется, уже влюблен!
— Но, учти, она может оказаться тебе не по зубам…
— Ты мои зубы не трогай! Ты бы лучше о своих зубах беспокоился! Я-то в своих зубах уверен: они из легированной стали! В вот из чего сделаны твои?..
— Из фарфора. Севрского…
— Не знаю, не знаю… Не уверен. А вот мои… Знаешь, сколько я заплатил дантисту?..
— Откуда ж мне знать? Просто у тебя, может такое статься, как только ты увидишь подружку, пропадет не только желание вдуть ей, но и желание жить…
— Как это?..
— Позже поймешь… Кстати, из-за подружки ты лишаешься своей порции священной птицы. Я думаю, это будет справедливо.
— Хорошенькое дело! Ты хочешь сказать, что намерен отобрать у меня ужин в счет ночи с какой-то мифической девицей, которую я еще и в глаза не видел?
— Как знаешь. Это мое условие.
— Странное условие.
— Мне не нравится, когда у одного есть все, а у другого — ничего. Выбирай: либо ночь с незнакомкой, либо индюк.
— Даже не знаю, что и выбрать… Похоже, мне и остаток вечера придется пить вмокромятку, так, что ли? Сажать меня на насильственную водочно-спиртовую диету — это верх бесчеловечности! Кроме того, ты путаешь индейского петуха с ибисом. Тем не менее, я согласен. Ради ночи любви с обожаемой женщиной я готов на всё…
— Для тебя это жертва?
— Знал бы ты, — вздыхает Герман, — знал бы ты, как она велика… Я жрать люблю почти так же, как трахаться… — он делает паузу, раздумывая. Потом говорит: — Я все же уповаю на твое похвальное умение сострадать, я знаю, у тебя добрая душа… ты ведь отвалишь мне со своей тарелки кусочек… с коровий носочек?
