Это было невозможно. Я не мог говорить. Не мог плакать. Она сказала мне, что он болел, что он чувствовал себя все хуже, все последние дни его терзали такие головные боли, что он кричал, не выносил дневного света и хотел выброситься из окна. Я был зол на Стю за то, что он не поделился со мной всем кошмаром этой боли. Он говорил, что неважно себя чувствует, но я и представить себе не мог, какую муку он переживал. Вот она, его утонченная деликатность — умереть молча. Астрид рассказала, что накануне он упал. Она решила, что это игра, шутка, но он упал и больше не поднялся. Кровоизлияние в мозг. Бывают такие смерти, которые кажутся ужаснее других. Бывают смерти, смириться с которыми нельзя. Судьба щедро одарила Стю. В двадцать один год он был гений. Я всю жизнь задаю себе один и тот же вопрос: «Почему на его месте не оказался я?» Я долго не выпускал Астрид из объятий, тут подоспели и остальные. На протяжении следующих недель она пребывала в прострации, обескровленная, придавленная, словно заживо умерла, убитая смертью Стю. Я навещал ее, но не знал, о чем с ней говорить и что делать. Мне тоже было плохо. Но потом настал день, когда я посмотрел ей прямо в глаза и спросил: «Чего ты хочешь — жить или умереть?» Мне кажется, программу дальнейших действий следовало сформулировать именно так. Не вдаваться в никому не нужные тонкости, а просто принять решение. И больше ничего. Каждый раз, когда я обжигался в жизни, передо мной вставал тот же вопрос. Нужно было свести все необъятное поле возможностей к этим двум вариантам. Астрид посмотрела на меня и сказала, что хочет жить.
В вечер нашего приезда, в вечер того дня, когда я узнал о смерти Стю, нам пришлось играть. Уже не помню, обсуждали мы возможность отказаться от выступления или нет, но скорее всего нет: никто не сомневался, что играть надо. Ради Стю. Ради нас. Ради движения вперед. Ради того, чтобы пережить боль. На сцену я поднялся с комом в горле. И без конца оглядывался на то место, где он обычно стоял. Мне постоянно чудилось, что он здесь. А потом зазвучали композиции. Публика была счастлива снова видеть нас. И я бросился бежать из песни в песню.
Что-то происходило. Мы отчетливо ощущали, как ширится наша известность. В Ливерпуле о нас говорили все больше. Мы постепенно превращались в местных знаменитостей. Журналисты интересовались, что нам нравится и что не нравится. Когда мы вернулись из Гамбурга, все вокруг изумлялись, до чего здорово мы говорим по-английски. Они-то думали, что мы немцы! Всеобщее восхищение было заслуженным. На сцене мы выкладывались без остатка. Дарили зрителям свою молодость. А публика в ответ заряжала нас такой энергетикой! Энергетикой и электричеством. Группа ощущала себя единым целым. Мы могли петь вместе слаженно с заткнутыми ушами. Теперь я знал, что нас уже ничто не остановит.
Тогда мы и начали играть в «Кэверне». Крошечном клубе, который нашими усилиями разросся до огромных размеров. В зал вела спускавшаяся вниз невероятно узкая лесенка. Люди сидели, касаясь друг друга. Может, ради этого они и приходили? В слегка окрашенной эротизмом надежде прижаться к соседу, плотнее притиснуться один к другому? Дышать было практически нечем. И запашок стоял еще тот! Гнусная смесь пота и дезинфицирующего средства для мытья сортиров. В основном выступали мы в полдень. Публика слушала нас, жуя сэндвичи. Народу становилось все больше. Зал набивался под завязку. Как в метро в час пик. И двигались мы к станции под названием «рок». Играли хиты. В Германии мы выступали так много, что заранее знали, какие композиции пойдут на ура. Именно здесь начали визжать девчонки. Здесь началось завоевание мира.
А что еще нам было делать? Мы же ничего не знали. Думали, может, стоит записать пластинку? Но понятия не имели, с какого боку к этому подступиться. Вспоминая те дни, я говорю себе, что тогда все было проще. Как раз в ту пору в нашу жизнь вошел Брайан Эпстайн. Он все изменил. Позже, когда он при таких скверных обстоятельствах умер, мы спустились с небес на землю. Выяснилось, что с его подачи мы наподписывали черт знает чего. По части составления контрактов он никуда не годился. В смысле, для нас. Сам-то он стал миллиардером. Ну ладно, мы же не умели провидеть будущее и знать не знали, что станем самой рентабельной группой в истории.
Брайан держал в Ливерпуле магазин пластинок. Как-то раз у него в течение одного дня сразу множество посетителей спросили пластинку «Битлз». Это и заставило его пойти нас послушать. Человек он был достаточно избалованный и, спускаясь в наш подвал, с трудом преодолевал отвращение. Как и Клаус из Гамбурга, он заявился в такое место, которое совершенно не вязалось с его привычками. Наверное, ему понравилось, потому что вскоре он пришел снова. Потом еще раз и еще. Затем решил с нами поговорить. Чувствовалось, что он немного не в своей тарелке. Так я подумал вначале, но постепенно ему удалось нас очаровать. Нам льстило внимание безупречно воспитанного, солидного, утонченного джентльмена. К тому же еврея. Если я не ошибаюсь, отец Пола сказал, что это очень хорошо — доверить ведение своих дел еврею. Поэтому, когда он предложил стать нашим менеджером, мы отнеслись к нему со всей серьезностью. Тем более что ничего другого у нас не было. Он убедил нас, что благодаря своим связям и знанию индустрии грамзаписи сумеет организовать нам контракт. И мы подписали с ним договор на пять лет. Отныне ему причиталось 25 процентов всех наших доходов. Пять лет спустя мы выпустили Sgt. Pepper, так что считайте сами. Но тогда, подписывая контракт, мы искренне верили, что он нас просто облагодетельствовал.
Я быстро нашел с ним общий язык. Я, вне всякого сомнения, был его любимчиком. У себя в кабинете он держал мои фотографии. Мне кажется, он полюбил меня с первой же секунды. Более того, я убежден, что он подписал контракт с «Битлз» исключительно из любви ко мне. Если бы не его стремление заманить меня к себе в постель, не исключено, что мы до сих пор играли бы в подвале.
Как и меня, его воспитывали женщины. Его мать была в каком-то смысле примадонна. По вечерам она переодевалась к ужину, и этот ежедневный ритуал внушал ему трепет. Я без труда представляю себе, как он в коротких штанишках сидит на диване и, вытаращив глаза, ждет появления женского божества. Мы не сразу догадались, что он гомосексуалист; нам было, в общем-то, все равно, хотя это обстоятельство заметно влияло на его характер. В то время гомосексуализм считался преступлением. Ему приходилось таиться. Общество вынуждало его стыдиться самого себя. И тем самым подталкивало к саморазрушительным поступкам. Он шатался по барам, нарывался на неприятности и нередко бывал бит. После его смерти мы наслушались о нем таких гнусностей… Он позволил втянуть себя в какую-то грязную историю. Его шантажировал один тип. Чтобы положить конец голгофе, он во всем признался родным и обратился с жалобой в полицию. В результате он превратился в сплошной комок нервов. Он жил с ощущением, что такой, какой есть, он не имеет права на жизнь. Не должен существовать. Может, поэтому он с такой готовностью и посвятил всего себя нам.
Брайан отличался невероятной скрупулезностью. Все у него было разложено по полочкам. Он постоянно писал нам записки с наставлениями. Настоящий маньяк деталей. Но он был не только менеджером. Он горячо интересовался театром, даже где-то играл. Семейным магазином он занялся вопреки собственному желанию. К тому времени он успел накопить немалый опыт провалов и неудач, в том числе в театральной карьере. Когда наши дела пошли в гору, у него был изумленный вид игрока, который выиграл в лотерею, давно перестав покупать билеты. Его мечта наконец-то осуществилась. Мы были его труппой. Именно он принимал многие из тех решений, что обеспечили нам успех. Он придумал, чтобы мы выступали в костюмах, настаивал, чтобы мы надевали галстуки, но главное, убедил нас в конце каждого концерта кланяться публике нашим фирменным поклоном. Медленно, но верно он лепил образ «Битлз». Тот самый образ, который впоследствии вызывал во мне такую ненависть. Потому что, в сущности, мы продались, как последние шлюхи. Изменили самим себе. Но он добился своего. Благодаря его советам мы взлетели на вершину славы.
Нам по-прежнему не хватало главного — своей пластинки. Мы сделали демоверсию и разослали по всем звукозаписывающим компаниям. И отовсюду получили отказ. Надо честно признать: никто не заинтересовался группой «Битлз». Брайан уговаривал продюсеров прийти послушать нас живьем, потому что блистали мы именно на сцене. Но все было впустую. Потом, когда тиражи наших дисков исчислялись миллионами, эти придурки все локти себе искусали.
Что нам больше всего нравилось в Брайане, так это его оптимизм. Он ни секунды не сомневался, что у нас все получится. Вот мы и не паниковали. Твердили себе, что просто надо немного подождать. Чтобы мы набрались терпения, он устраивал нам бесконечные концерты. В наших краях о нас уже пошла молва. Нас даже сняли для программы Би-би-си, и мы поразились, какой эффект это произвело. Помню, в тот день Питу аплодировали гораздо больше, чем всем остальным. Может, это и сыграло свою роль? Потом много болтали о том, что мы выгнали его, потому что он был самый популярный, самый красивый, самый черт знает какой… Болтали, что я испугался, как бы он меня не затмил. Это чистая правда — зрителям Пит нравился. Чего я, честно говоря, не понимал. Он всегда держался как-то обособленно. После многих лет совместных гастролей я так и не мог бы сказать, что он за человек. Хотя, если разобраться, доля истины в этом есть — без ревности тут не обошлось.
