Так прошел час, а может, и больше. Ниже меня по склону что-то зашуршало. Гектор оставил серну, поняв, что бежать за ней нет смысла. Но вот он тявкнул, как на свежий след. У него был такой обычай — предупреждать меня, прежде чем поднимать дичь.
«Гав! Гав! Приготовиться!» — говорил он, и я взводил курки, щелкавшие два раза — один вслед за другим. Однако на этот раз собака медлила. Туман подступил уже к самой седловине, и мимо меня пролетали косматые облачка его. Все сильней слышался шепот моросящего дождя.
Я поднялся с пня и посмотрел назад: мне показалось, будто мокрые листья зашумели.
В двадцати шагах от меня стояло серое животное с поднятой головой. Торчали два настороженных уха.
Голова под ними казалась курчавой и как-то странно приподнятой…
Черная мушка впилась, как клещ, под лопатку животного. Я дернул спусковой крючок. Животное упало, брыкнув несколько раз своими длинными ногами… Передо мной лежала серна в шапке. Крупные дробинки пронзили ее тело, и мокрые листья обагрились кровью. Она была мертва. На голове у нее была шапка — безобразная, ужасающая шапка. Роговое вещество, вместо того чтоб вырасти вверх красивыми ветвистыми рогами, разлилось в виде прыщеватого гриба у нее на лбу. Оно образовало там неправильной формы шар и протекло застывшей лавой к морде, так что закрывало правый глаз.
Пока я рассматривал это уродство, Гектор прибежал по следам и стал лизать бегущую из раны серны кровь.
— Ого-го! — крикнул я, но капитан не отозвался.
Тогда я взвалил убитое животное себе на спину и пошел домой.
Туман перелился за гребень и затопил все. Деревья казались призраками. С веток капали холодные капли. По всей горе слышался шепот.
Наступило бабье лето. Небо посветлело, обнажилось, так же как обнажилась сама гора. Свет стал мягким и нежным, кроткая тишина легла на умолкшие розово — коричневые леса. По утрам на ближней вершине, сухой и блестящей, как серебро, белел иней.
Поляна перед сторожкой как будто уменьшилась — расстояния стали казаться короче, особенно в полуденные часы, когда в тишине было слышно жужжание мух. В неподвижном воздухе поблескивали нитки паутины. Остро пахли опавшие листья чем-то сладким, умирающим. Грустно было смотреть на обнаженные листопадом леса, озаренные слабым ноябрьским солнцем. Каждый уголок напоминал об ушедшем лете, о весне, и ты невольно начинал мурлыкать про себя какую-нибудь элегическую мелодию.
Порой вдалеке слышался заливистый гон охотничьих собак, и лай их доходил сюда печальной песней — то усиливающейся, как плач, то затихающей, как вздох. Над нами висело прекрасное голубое небо, громко, пронзительно кричал черный дятел, и в тишине слышалось трепетание его крыльев, пчела билась в окно сторожки, а вокруг, куда ни кинешь взгляд, всюду медная листва и там-сям среди нее зеленеют кусты ежевики. Под толстым ковром листьев еле слышится журчание какого-нибудь ручейка, чьи воды просачиваются темно-красной полосой, то исчезающей, то вновь появляющейся. Далеко к северу, на равнине, сереют сжатые поля, повитые тонкой молочной пеленой.
Зайдет в сторожку какой-нибудь углекоп, идущий неприметными тропами из своего шалаша, с въевшимися черными пятнами угольной пыли вокруг глаз, в грубой одежде домотканого сукна. У него большая сумка, палка и резиновые постолы, купленные в лавочке на шахтах. Попросит напиться и с жадностью схватит наш глиняный кувшин. Потом утрет рот ладонью, скинет кепку и сядет отдохнуть у большого круглого стола перед домом, посеревшего от солнца и дождя. Говорит он мало и как-то рассеянно и все озирается по сторонам, словно завороженный усталостью и тишиной горы.
В другой раз придет дровосек со страшным, тяжелым топором, с рваной сумкой через плечо, в которой у него ржаной черный хлеб, твердый как камень, да кусок соленого сала. Или лесник в оборванной выцветшей форме и потемневшей от пота фуражке. И у каждого свой запах — поля и леса, дегтя, угля. Мы оживлялись, начинали жадно расспрашивать о том о сем, потчевали гостя ракией и смотрели ему вслед, пока он не исчезал в вековом лесу.
В один из таких тихих и теплых предобеденных часов капитан Негро, поглядев в окно, воскликнул:
— Вот так штука! К нам гости.
По дороге, отходившей от шоссе в нашу сторону, медленно двигалась пролетка, полная седоков. Издали, среди леса, она казалась ползущим жуком. Кучер понукал лошадей, и голос его гулко разносился по лесу.
Мы пошли встречать гостей.
Пролетка остановилась возле поляны: выше подняться она не могла. Из нее с усилием вылез околийский врач; оглянулся по сторонам, набрал воздуху в легкие и хрипло гикнул, так что усталые лошади вздрогнули и навострили уши. За ним вылез смугловатый полный брюнет с низким лбом и сильно развитыми, угловато выступающими челюстями. Третий гость был высокий, светловолосый, с красным лицом, говорившим о любви к выпивке и бражничеству.
— Как дела, капитан? — воскликнул доктор, хлопнув моего друга по плечу.
— Здравствуй, доктор! — с воодушевлением ответил капитан Негро.
Из коляски вынули две большие оплетенные бутыли, в которых звонко плескалось вино, успевшее уже окрасить пробки из кукурузных початков, потом корзину с провизией, несколько бутылок ракии, кусок вяленого мяса и сырое мясо, завернутое в платок.
Гости попросили расстелить им на поляне одеяло. Господин с мощными челюстями растянулся на нем животом вверх, надвинул на глаза шапку — от солнца — и блаженно зачмокал. Светловолосый спутник последовал его примеру, а околийский врач сел возле них по-турецки, снова гикнул, выразив этим свой восторг, и вдохновенно воскликнул:
— Красота! Вот это называется пейзаж!
Капитан Негро тотчас распорядился напитками и провизией. Он велел извозчику отнести бутылки к источнику, чтоб они там охладились, и развести на опушке костер. Извозчик, человек пожилой, седоватый и молчаливый, занялся этим делом с мрачной покорностью.
Не прошло двадцати минут с тех пор, как наши гости устроились на одеяле, и на дороге показался еще один человек. Он шел не спеша, но споро, сдвинув круглую шляпу на затылок. В одной руке он вертел трость, через другую перекинул пальто. Издали было видно, что у него очень большая голова и широкое, крупное лицо.
— Ишь ты, Тинтер! Но где же его спутник? — удивился капитан.
— Кто это? — спросил я.
— Кассир земельного банка, — сказал извозчик, протирая покрасневшие от дыма глаза.
Выйдя из лесу, кассир оглянулся назад и промолвил умоляюще, тоном уже намучившегося человека:
— Ну иди-и же!
В пятидесяти шагах позади него медленно передвигал ноги его товарищ, человек в длинном черном одеянии. Он нес небольшую бутыль.
— Иду, иду! — ответил он сердито. — Чего ты несешься? Дай дух перевести.
— Ни тпру ни ну! Экий ты, право, — в отчаянии махнул рукой кассир.
Господин Тинтеров был очень странно одет. На нем были старомодные брюки клеш, штанины которых трепались и бились о щиколотки. Туфли у него были на высоких каблуках и завязывались такими длинными и толстыми тесемками, что спереди получались настоящие банты. Пиджачок был совсем короткий, так что зад господина выпирал из-под него. Приятель господина Тинтерова, Кочо, говорил глухим голосом, с трудом, как старик. Дряхлое лицо его напоминало морду старой собаки.
Завидев развалившихся на поляне сограждан, оба в смущении остановились. Мы пошли им навстречу.
— Если б мы знали, что они здесь, нипочем не пошли бы, — сказал кассир.
Он говорил быстро, как-то по-своему сокращая слова и заканчивая каждую фразу так, что надо было немного подумать, прежде чем поймешь ее смысл.
— Уедем, Ни ко дим, — промолвил умоляюще его спутник.
— На чем ты поедешь? — огрызнулся Никодим.
— Вы как приехали? — спросил я.
— На грузовике. Он шел на шахты за углем, — ответил Кочо.
— Это был не грузовик, а пикап, — поправил его Никодим.
— Одно и то же.
— Нет, не одно и то же.
— А я тебе говорю, что это был грузовик! — рассердился Кочо.
— Дурак ты, дурак! — сказал кассир и, повернувшись к нам, с возмущением прибавил: — Я ему по дороге говорю, что сейчас самое время грибов, а он мне начинает вздор плести, будто грибы только весной растут.
Капитан Негро предложил друзьям расположиться возле источника, и скоро второй костер задымил ниже в лесу.
Мой товарищ успел надеть свою парадную синюю блузу, прицепить кисточки к чулкам и побриться. Он был в превосходном настроении, предвкушая пирушку, и всецело предоставил себя в распоряжение гостей, с которыми когда-то, в свое счастливое семилетие, ел и пил.
Пока извозчик поворачивал на огне громадный вертел с мясом, гости занялись ракией. Господин с могучими челюстями, оказавшийся учителем гимнастики, сразу развеселился. Он отправлял в рот большие куски соленых огурцов, опорожнял рюмку за рюмкой, как наперстки, и глаза его не отрывались от стола. Его светловолосый приятель, о котором мы узнали, что он только что назначенный судья, чинно, серьезно подносил ракию ко рту и, понюхав, медленно, со смаком выпивал. Доктор, еще более воодушевившись, все время смотрел в окно и твердил:
