— Чего рты разинули? Играйте! — крикнул доктор цыганам.
Кларнет запищал, скрипка тут же присоеди нилась к нему, взяв верхнее си, и в комнате, заглушая веселый гомон, торжественно зазвучали легкомысленные звуки какого-то итальянского марша.
— Садись, довольно артачиться! — воскликнул доктор, стараясь усадить кассира на стул.
Тинтеров готов уже был снова протестовать, но вдруг увидел инженершу и онемел. Присутствие «миссис» повлияло на него каким-то странным и необъяснимо внушительным образом. Он поглядел на нее испуганно и, сев на стул, безнадежно понурил свою большую, коротко остриженную голову.
— Вот тебе стакан. Пей! — сказал учитель, поставив перед ним стакан с вином.
Только Кочо не пожелал присоединиться к компании. Он остался стоять на пороге, с одеждой своего неразлучного друга и пустой бутылью в руках. Поблекшее лицо его выражало убийственное презрение.
— Тинтер! — воскликнул он глухим басом. — Ты — овца, баран! Продался! Тьфу! — И он плюнул своим беззубым ртом.
Последние слова его заглушил кларнет. Видимо, их слышал только инженер, и в надменном взгляде его блеснуло любопытство. «Миссис» вопросительно поглядела на мужа, и тот нахмурился.
— Прощай, я ухожу! — крикнул Кочо из прихожей.
— Э, ступай, — проворчал кассир, беспокойно заерзав на стуле.
— Не уйдет, — заметил доктор. — Сиди смирно и гуляй с людьми! Твой святой Иероним[7] ляжет там в лесу и будет ждать тебя, как собачонка.
— Не твое дело, — огрызнулся Тинтеров.
— Хоро![8] — заревел учитель гимнастики. — Хоро!
И фальшиво запел басом:
Станка, девчонка лукавая.
Подвинься и дай мне место…
Скрипка подхватила игривую мелодию, придавая ей особенный, слегка чувственный оттенок, и, преобразуя ритм с той ленивой непринужденностью, с какой все цыгане играют народные песни, увлекла за собой кларнет.
— Пошли! — воскликнул, воодушевившись, судья. — Беритесь за руки! Петя… — обернулся он к инженеру.
Все вскочили, опрокинув несколько стульев, судья галантно подал руку «миссис», капитан Негро, ни на минуту не отдалявшийся от нее, взял ее за другую руку. Доктор и учитель гимнастики встряхнули впавшего в мрачное отчаяние кассира, и вокруг длинного стола, блестевшего недопитыми рюмками, закружился нестройный хоровод.
— Живей! Живей! — командовал учитель, глядя себе на ноги.
— Го-па, го-па! — гикал судья, производя совершенно лишние движения и только нарушая ритм.
С пола поднялась пыль, оконные стекла зазвенели, из печных труб посыпалась сажа. Кларнет пищал — писк его проникал всюду, пронзая воздух, как стальное острие, и доводя подвыпившую компанию до безумия. Капитан Негро, забыв свое положение, старался изо всех сил, но он давно не плясал такого хоро и теперь никак не мог усвоить нужные па, а «миссис», его соседка, время от времени устремляла умоляющий взгляд на мужа.
Неожиданно Тинтеров оторвался от хоровода, вернулся к столу и, отхлебнув вина, трахнул стакан об пол.
— Держите его! — крикнул учитель.
Но пока его схватили, он успел разбить стакан судьи.
— Ну вот, началось, — сказал доктор. — Уберите стаканы! Он все перебьет.
Хоровод распался. Все бросились отнимать стаканы у кассира, который, выпучив глаза как одержимый, уже буянил вовсю.
В тревоге за наш бедный хозяйственный инвентарь, мы с капитаном Негро убрали все стеклянное, сняли даже зеркальце со стены, потому что у кассира была такая повадка: придя в мрачное отчаяние, крушить все вокруг. И на этот раз ему все-таки удалось опрокинуть один стул на пол и сломать его, к ужасу «миссис», которая вскрикнула и чуть не упала в обморок. В конце концов общими усилиями мы выкинули буяна вон, и он, шатаясь, молча побрел вниз, к лесу, где его давно ждал его верный друг.
— Скотина! — задыхаясь, промолвил доктор. — Нет того, чтоб жениться да утихомириться! Ведь он из-за вас это безобразие учинил! — обернулся он к «миссис».
— Что вы хотите сказать? — испуганно спросила та.
— Да ведь вы — женщина! — объяснил учитель гимнастики. — В женском обществе он как баран на ярмарке. Наберет в рот воды и слова не может вымолвить, а потом бушевать начнет, дурак этакий! Испортил все удовольствие!
Наши гости собрались в путь. Инженер с женой сели на лошадей, остальные набились в пролетку, так что слабые рессоры ее прогнулись под их тяжестью. Извозчик терпеливо дождался, когда все усядутся, обернулся, поглядел на них через плечо и сердито дернул поводья. Пролетка тронулась. Цыгане тихонько поплелись в город, довольные, что удалось заработать еще сто левов.
Мы остались одни в сторожке, у неубранного стола, залитого вином и заваленного остатками пищи. На полу валялись осколки стаканов и разбитый стул.
— Почему же ты мне не сказал, что пригласил этих людей? — спросил я товарища.
— Кто? Я? Я никого не приглашал! — соврал он. — Они сами пригласились. Стрельнуло в голову — и приехали…
«Эх, капитан, ты, видно, все еще не можешь понять, как ты в их глазах выглядишь», — подумал я.
Короткий ноябрьский день кончался. На леса упали косые лучи заката. Свет постепенно становился холодным, устрашающе красным и тяжелым, словно от пожара. Краешек солнца скрылся за дальними хребтами гор, и равнина внизу наполнилась синевой.
— Выйди, погляди, что творится, — сказал Черный капитан, отряхивая шапку от снега. — Сто тысяч дьяволов решили вырвать лес с корнями и разнести сторожку.
Не было надобности выходить наружу, чтобы убедиться в этом. И в окошко было видно, что делается на дворе.
Ветер бешено крутил снег и туман, кидал их в окна и завывал вокруг стен. Громадный бук с обломанной верхушкой, выдержавший немало бурь, скрипел и стонал. Сторожка содрогалась, оконные стекла звенели. ' Хотя наступили сумерки, в комнате было еще светло. Белый туман стоял у самых окон плотной стеной. Печь горела как-то неуверенно, и красный отблеск пламени, падавший через устье, уныло дрожал на полу.
Буря началась час тому назад и, как видно, должна была прекратиться не скоро.
— Барометр нас обманул, — сказал капитан Негро, пристраиваясь к печке. — Какая чудная погода была позавчера! Хорошо, что мы загодя заложили в ясли сено.
Он уселся верхом на стуле, сложил руки на спинке и оперся на них подбородком.
— Кажется, я видел нашего Мая, — продолжал он. — Нынче утром пошел к источнику и увидел двух сери. Не могу сказать точно, но как будто это были Мирка и Май. Во всяком случае, они прошли мимо меня совершенно спокойно, без всякого страха.
— Дикие животные предчувствуют бурю, — сказал я. — Олени ушли сейчас в подветренное место, к долине шахт. И серны спешили за ними.
Мы замолчали, слушая вой бури. Входная дверь под непрерывными толчками воздушной волны трещала и дрожала. Снизу, под ней, пол прихожей побелел от мелких снежинок, заносимых внутрь метелью.
— Не бойся, — успокоил меня капитан. — Это ветер толкается в дверь… Знаешь, — прибавил он в раздумье, потирая подбородок о толстый рукав своей домотканой куртки. — Я вспомнил одну бурю у Огненной Земли. Ох, страшенная какая была! Но благодаря этой буре я стал самым известным капитаном в Америке. Вот послушай, как это получилось!
Он весело рассмеялся. Было ясно, что он собирается рассказать новую историю.
Я тогда плавал на прескверном суденышке в две тысячи тонн. Оно принадлежало одной пароходной компании, основанной самым крупным тогдашним филадельфийским богатеем Джорджем Лакраном. Ему принадлежали две трети акций, а сам он пользовался славой величайшего скряги. Пароход наскочил на подводную скалу возле берега и застрял. Внизу, в трюме, образовалась большая пробоина, ничем ее не заделаешь. Скала не давала воде хлынуть в машинное отделение, но ясно было, что как только буря снимет нас со скалы, так пароход — ко дну! Пассажиров на борту было мало. Они сидели по каютам ни живы ни мертвы: путь через Магелланов пролив мучителен. Среди них находился и мистер Джордж Лакран.
Берег был недалеко, но при помощи лодки высадиться невозможно. Буря страшная, берег скалистый — лодку разобьет в первую же минуту. Тайфун свирепствовал, и суденышко трещало. Мы каждую минуту ждали, что волны вот-вот снимут его со скалы.
Мистер Лакран совсем потерял голову и дар речи.
— Капитан Негро, — плачет он, — ежели ты меня спасешь, я дам тебе пять тысяч долларов!
— Неужели ваша жизнь стоит всего-навсего пять тысяч долларов, мистер Лакран? — говорю.
— Ну так семь тысяч?
— Слушайте, — говорю, — я предоставляю вам оценить свою жизнь.
— Десять тысяч, — говорит, — и ни стотинкой больше!
— Нет, мистер Лакран, — говорю, — коли вы цените свою жизнь так дешево, то я не могу вам помочь; ведь чтоб спасти вашу жизнь, я должен рисковать своей. А я ценю ее очень дорого.
