А мы стояли, глядя им вслед.
10.Сцена эта произвела на меня потрясающее впечатление. Мне захотелось остаться одному, и я отстранился; отнесло меня в сосны. Родничок тут журчал…
Я мгновенно вспомнил другой такой же родник — на Нерли, в кустах ольшняка, в небольшом распадочке берега. Неподалеку от него на опушке леса по имени Божий Дом мы каждое лето ставили палатку, а на родник ходили за водой. Идешь бывало с ведерком, жмуришься от солнца, от ласкового ветерка, от хорошего чувства в душе. И вот спускаешься к роднику, а тут прохладно, и он журчит, журчит…
Кто-то заботливо и мастеровито установил там маленький деревянный сруб, наподобие колодезного, — бревнышки меньше, чем в локоть длиной; и вот в глубине его совершалось святое таинство рождения — этакий бурунчик шевелился неустанно, перемывая желтый песок. Водица, естественно, холодная, первозданной чистоты и свежести перекатывалась через край сруба в желобок и журчала, журчала…
Я как-то очень живо представил себе это… и воочию увидел теперь перед собой! Встал, огляделся — я был один, а рядом уже не Волга — Нерль, и невдалеке темнеют избы деревни Соломидино… а сосны шумят поблизости — то не новокорчевской бор, а благословенный Божий Дом.
Я прошелся по берегу, узнал место, где ставили мы свою палатку не одно лето и не два, а несколько. Какая то была счастливая пора! Жаль, что мы тогда не отдавали себе в том отчета.
Господи, спасибо Тебе, что Ты подарил мне тогда эти дни на родине моей! Теперь есть что вспомнить, теперь это мое достояние — словно шкатулка с фамильными драгоценностями.
Утром проснешься — птицы лесные щебечут как раз над тобой, ветерок живой веет сквозь противокомарную сетку, пахнет хвоей и смолой. И ощущаешь себя в родной среде, в родственном тебе мире, ты его частица, и от сознания того спокойно на душе.
Я поднялся выше и увидел колокольню церкви — это село Спасское. Ни одно окно не светилось тут, все спали. Петух пропел и ему откликнулся еще один и третий. А над сельским кладбищем замерла в горестной позе фигура, вроде моей. Лицо женщины показалось мне знакомым, но я не стал отвлекать ее разговором, переместился на берег Нерли в то место, где впадает в нее ручей под названием Ир. Прошелся по берегу Ира, потом лесом по имени Малое Родионово, узнавая тропы и поляны; по меже пересек поле и увидел деревню свою… Чем там было любоваться посреди-то ночи да при пасмурном небе, при сеющем иногда дождике? Но отчего, скажите, так изнывала от любви и нежности душа моя, когда я видел все это — темное поле, молчаливые кусты, купы тополей и ветел над крышами родной деревни?
Я постоял тут… и все вокруг оживало.
Вон на краю Ремнева, дом наш… Он сгорел вскоре после того, как продан был. Я уверен не от оставленной керосинки загорелся он, а вспыхнул сам собой, не желая служить новым хозяевам. Так умирают оставленные на чужое попечение собаки…
Вот он теперь стоит, освещенный солнцем, я его ясно видел: три больших окна на фасаде — я любил украшать их березовыми ветками в Троицын день; крылечко, с которого я сошел и уехал в Сибирь; дверь «черного хода» и ворота в коровье стойло — там жила наша корова Дочка…
На поле, называемом Спасскими Платками, боронили ребята-подростки. Лучших лошадей взяли на пахоту, а на бороньбу дали им похуже, молодых да норовистых. Потому каждый боронильщик имел по водильщику — парнишка помладше вел лошадь под уздцы. Среди тех, кто вел лошадку, и я; мне лет десять, я бос — валенки с дырявыми калошами оставил на канаве, в них тяжело ходить по полю, скоро устанешь, босиком-то легче, но вот пальцы ног уже сбиты о камни. Какая озабоченность и важность на моем лице — работа серьезная! Жаворонки поют над нами, солнышко светит…
А на соседнем поле за Новым прудом еще жара июньская, опять же жавороночьи песни, и опять же я. Мне лет шесть или семь, тут и старший братец мой, и мать, и все наши деревенские… мы пропалываем лен. По льну желтуха цветет дружно, победно. Впереди перед нами широкая желтая полоса, позади прополотый зелененький ленок… А пить хочется непереносимо! Мы с братом бежим к дороге, там еще сохранилась в колее вчерашняя дождевая лужа, мы к ней припадаем, как к роднику…
А с другой стороны от Ремнева моего еще только светает; я иду — мне восемнадцать лет — в волосах у меня гребень девичий, подковкой от уха до уха — не подарок, нет, просто дадено поносить в знак особого ко мне расположения; я выну его, поднесу к лицу, улыбаюсь…
Картины одна другой знакомее и потому поразительнее проходили перед моими глазами, и не было им конца — все это пространство вокруг деревни Ремнево жило-шевелилось, звенело, шумело… но потом исчезли живые картины, и я остался один в поле.
Так сиро молчало все, беззащитное перед природными стихиями и бурями социальных потрясений!
— Господи! — воззвал я со всей силой, на какую только был способен. — Спаси и сохрани, Господи, мою малую родину, ибо она прекрасна… спаси и сохрани Россию, состоящую из таких вот малых родин, где посеяны наши сердца!
И тут произошло чудо…
11.
Произошло чудо: оранжевый свет полыхнул зарницей по всему небу и просеялся до земли и остался во всем этом пространстве. Мгновенно подняло меня на высоту птичьего полета и выше, кто-то надо мной сказал голосом всеобъемлющим:
— Чего просит этот младенец?
Сказано было с грозностью, но с добродушной усмешкой; и смех многих раздался, хороший смех.
Я увидел шествующих небесным путем людей… ну да, они имели человеческий облик: трое в сияющих, ослепительной белизны одеждах, без головных уборов и, кажется, без обуви / не могу вспомнить точно / с непередаваемо блистающими взорами… и вокруг неисчислимое количество… свиты или воинства. Впрочем, я все время видел только этих троих, устремясь к ним зрением, слухом, душой. Я вовлечен был их движением, как перышко проходящим мимо поездом.
— Отче, — молвил тот, что справа /одесную /, — выслушай его. Он что-то хочет сказать.
Шествующий в середине Старец ликом был ясен, высок ростом, с могучими плечами и с белой бородой ниже пояса. Все в нем дышало непостижимой, непередаваемой мощью — то была и физическая, и совсем иного рода мощь, которую я лишь ощущал, но сознавать не мог. Я понял, Кто передо мной, и тотчас потупился, не вынеся силы Его очей.
— Господи! — обратился я к Нему, охваченный внезапной догадкой. — Давно-давно, когда еще мальчиком я шел вот этой проселочной дорогой от своей деревни в Спасскую школу… то было весной, в мае: мир вокруг меня вдруг озарился неземным, вот таким же как бы оранжевым светом, совершенно заворожившим меня тогда… это был Ты, Отче наш?
— Да, — ответил Старец великодушно.
— Я понял тогда: в мире что-то произошло, но причины и источник света остались неведомы мне… Верно ли, что ко мне было слово Твое, которое я услышал не ушами, а сердцем?
— Да, и к тебе тоже.
— Тот свет в душе моей никогда не потухал…
Третьей в той троице была женщина… или я ошибаюсь? Не было возможности рассмотреть внимательней — слепило глаза, но я мгновенно запечатлел в памяти своей зрительной, что черты лица ее нежны и несли отражение необыкновенной кротости.
Они продолжали свое шествие, и я за ними был увлекаем. Словно бы грома дальние, сдерживаемые, сопровождали нас, грома, туго давившие на уши мне… Не было облаков под нами, они раздвинулись за горизонт, не было ночи — темнота ушла в землю… а шум от шагов идущих был подобен шуму морского прибоя.
Тот, что шел одесную от Старца, был ближе ко мне и смотрел сострадательно, ласково… пожалуй, именно его взгляд ободрил меня и подвигнул к бесстрашным вопросам.
— А в том сне моем, когда я жил на Селигере, в городе Осташкове, на втором этаже деревянного дома с печкой… был мне сон: море в крутых бирюзовых волнах, играющие красноперые рыбы, и дом мой качался подобно кораблю, и свет с небес, подобный солнечному… это был Ты, Отче наш?
— Да, — ответил Старец, наполнив меня еще большим светом и радостью, и одновременно ужасом. — О чем ты просишь?
— Спаси и сохрани родину мою… Ты видишь, сегодня она сира и убога… но нет ее прекраснее! Спаси и сохрани Россию — это лучшее творение Твое: светло пресветлая и красно украшенная Земля Русская! Спаси и сохрани русских людей — их ноша ныне непосильна.
— Я знаю это, — молвил Старец. — То мой промысел, моя и защита.
Под нами плыли поля и леса, Волга с притоками — Нерлью, Медведицей, Сестрой; светили огни городов Калязина, Кимр, Дубны… Я даже видел вдали и Углич, и Кашин, а где-то по горизонту Москву и Тверь… Но я всего лишь раз бросил взгляд вниз — весь охвачен был стремлением к шествующим.
— А что ты просишь для себя? — спросил шедший одесную от Старца. — Сокрушения врагов? Богатства? Многолетней жизни?
Я мог его видеть совсем близко: Он был лет тридцати, строен, голубоглаз, с молодыми руками, с молодой бородкой — пожалуй, не похож на свои многочисленные изображения. А впрочем, в какой-то мере и похож.
