От постоянных переездов он не утратил способность ориентироваться в пространстве: он даже знал, в какой стороне, если стоять на его улице, находится Северный полюс, а в какой Южный. Местный говор никак не отразился на его речи, только иногда у него проскальзывали такие взрослые выражения, подхваченные у видных говорильщиков (в сочетании с гораздо более терпимыми репликами-недомерками из комиксов), что мужчина уже готов был задать ему вопрос: «Ты еще ребенок или уже немка?» С другой стороны, у ребенка завелась подружка, опять не из местных: она родилась в другой, испытанной части света; они настолько сроднились, что могли позвать друг друга только «из-за одного облачка». (Для большинства других детей небесные явления и деревья были просто «пустым звуком».)
Ребенок слушал те же песни, которые в свое время сформировали у мужчины первое представление об изящном, равно как и представление о свободе. Тревожило только то, как часто он, оставаясь дома один, рассеянно перемещался по маршруту от телевизора к магнитофону и обратно. Взрослый, однако, призвал себя сохранять доверие, научился со временем различать порядок и за этим хаосом, что позволяло ему, пусть не всегда, но иногда, предоставлять ребенка самому себе.
Одновременно он заметил у себя новую страсть – страсть к «воспитанию», хотя единственное, чему он мог бы научить свое дитя, исходило из сокровенного языка того, кто утверждает: «Я сильнее всех» (ведь недаром он говорил: «Я не потерплю никаких лозунгов на твоем портфеле!»). Но чтобы ребенок тебя понял, нужно выражаться гораздо лаконичнее. Вот почему наставником продолжал оставаться другой: ребенок учил его уделять больше времени внешним краскам, пристальнее вглядываться в формы и глубже проникать – не просто следя за настроениями – в течение сменяющихся времен года по разворачивающемуся папоротнику, по уплотняющимся листьям, по растущим кольцам на домике улитки.
От него же взрослый узнал главное о сущности красоты: «Красоту плохо видно». Иногда ребенок и в самом деле мог творить чудеса (как многие ему подобные, – в этом мужчина убедился за год своего отсутствия). За его неприметностью скрывались демонические способности и навыки, благодаря которым в один прекрасный день впервые его тело обрело нечто вроде запаха пота: это был сладкий, плодоносный, всепроникающий пот творца. Однажды взрослый видит его в городе, как он бродит по улицам, никем не замечаемый, но все подмечающий, словно калиф в той сказке, и обнаруживает, что подобных ему бродяг, наслаждающихся блаженством сокрытости, больше, чем местных властителей всех этих базаров, улиц и площадей.
В то же время, однако, некоторые действия ребенка (а еще чаще отсутствие с его стороны необходимых действий) настоятельно требовали принятия упорядоченных воспитательных мер. При этом речь не шла о каких-то страшных злокозненных поступках или злодеяниях, а лишь о проявлениях невнимательности, равнодушия, о некоем мирозабвении, каковое было более возмутительно, чем любое беззаконие. Однажды взрослый услышал собственными ушами следующее поношение, которое некто обратил к своему собственному сыну: «Позор на голову твоих родителей! Холопская морда! Черствый мерзавец! Бесчинный раб алчности! Неблагодарная тварь! Самовлюбленный баран, поклоняющийся золотому тельцу! Бесчувственный соляной столп наглости! Корень всех моих бед! Памятник эгоизму! Тиран, имя которому – бессердечный! Чудо лености! Храм апатии! Вместилище всех пороков! Воплощение бесцельности! Мучитель с ликом невинного агнца! Жалкий червь! Губитель всего великого! Мой самый близкий родственник и самый мой заклятый враг! Причина всех моих кошмаров! Незаживающая рана в моей груди! Любитель комфорта, прозябающий в бездеятельности! Бесчувственное существо! Верх капризности и невежества! Между нами все кончено! Не желаю тебя больше знать! Отныне в этом доме будет запрещено произносить твое имя! Чтобы духу твоего здесь больше не было!» – И тот, к кому были обращены эти по-библейски ясные слова, понял этот язык: бледный, он сидел расстроенный и ничего не говорил; присутствовавший при этом третий запомнил речь хулителя, решив воспользоваться ею при случае в качестве образца. Но всякий раз, когда он пытался изречь нечто подобное, он чувствовал, что ему не хватает того страстного голоса, который в оригинале подобен был гласу громовержца. И когда он однажды разразился очередной беззвучной тирадой, он вдруг заметил, что адресат поношения все это время ждет только взгляда и находится при этом в неравной позиции: не перед ним, не против него, а значительно ниже.
Следующей весной ребенку исполнилось десять лет. Он был рад своему дню рождения и с достоинством принял оказанные ему почести. Теперь он мог целыми днями спокойно обходиться без взрослых, хозяйничая самостоятельно или в компании с себе подобными.
В ближнем лесу (опять в новом месте, но в пределах той же, родной ребенку, языковой области – некоторые, судя по всему, нуждаются в такой родине), через который проходила дорога в школу, почти все скворечники были разрисованы свастикой. Никто на это не обращал особого внимания; однако, когда взрослый заговорил об этом с ребенком, тот знал все эти дурные места наперечет. Зимой, когда слетели листья, кое-как все же прикрывавшие деревянные домики, вид мерзких художеств стал просто невыносим. Предложение пойти и закрасить эту воинствующую гадость кажется самому мужчине поначалу несколько безумным, но ребенок, как ни странно, тут же поддерживает эту идею, и они, вооружившись темным лаком и кисточками, целое утро проводят среди деревьев. Мелкая победа, ликующие возгласы, мстительные огоньки в глазах.
И снова наступила весна. Был непривычно мягкий для здешних широт солнечный день, пронизанный трепетом легкого ветра. Ребенок стоял посреди двора, посыпанного песком. Площадка слегка поднимается в гору и там, на заднем плане, обрамляется рядом кустов. Ветки колышутся, открывая разворачивающиеся на глазах черные глубокие пространства, в гармоничном согласии с развевающимися на переднем плане волосами, как это было почти десятилетие назад во время одинокой прогулки у чужеземной реки (только волосы теперь стали длиннее и в них появились темные прядки), и ребенок, овеянный этим сплошным неистовым колыханием, уходит в эти пространства, на край света. Подобные мгновения не должны исчезать бесследно, и они не должны быть забыты: они требуют продолжения, дабы они могли парить дальше, они требуют мелодии, дабы могла сложиться ПЕСНЬ.
Дождливым утром следующей осени взрослый провожает ребенка в школу. Сумка с учебными принадлежностями за эти годы так отяжелела, что нагруженный поклажей ребенок получил прозвище «Раб школы». К ним присоединяются другие дети, и ребенок дальше идет вместе с ними один, без взрослого. Улица, сырая и темная, упирается в блок новостроек. Перед ними раскачиваются на ветвях плоды платанов. Светлое пятно в картине – ряды балконов и поблескивающие четырехугольники окон на уровне земли, а на переднем плане металлические молнии и бляшки с именами на рюкзаках идущих детей. Все вместе сливается теперь в одно и складывается в единый, тот самый, единственный, вспыхивающий ярким пламенем, достающим до самых высоких вершин вселенной, – текст, который еще предстоит разгадать, и свидетель того вспоминает в сей миг, к которому он будет потом нередко возвращаться, слова поэта, приложимые к любой истории ребенка, не только к написанной: «В кантилене увековечивается полнота любви и всякого неизбывного счастья».
"Ορσο, τέκνον, δεΰρο πάγκοινον ές χώραν νμεν φάμας οπισεν
Зальцбург,
весна и лето 1980 года
Большой шар (фp.).
