Субъекты в штатском уставились на него невидящим, но угрожающим взглядом. Теперь он их слишком хорошо знал и больше не боялся. Они так смотрели на все, что их окружало. Если перед ними стояла лошадь, крутился ребенок или лежал букет цветов — они на все это смотрели с угрозой в глазах. Просто такой была удобная для них, отработанная ими притирка к этому миру, — в точности как улыбка у Михайлова. «Эти русские, — размышлял Гарбрехт, шагая вниз по улице, — такие мерзкие люди — и вдруг в Берлине!»
Гарбрехт шел не глядя по сторонам. Облик немецких городов стал монотонно одинаковым: груды камней, булыжники, разбитые статуи, аккуратно подметенные дорожки между кучами битого кирпича, маячащие поодиночке мрачные стены, каркасы зданий, полуразрушенные дома, где каким-то образом ухитрялись жить десятки семей. Шагал быстро, энергично, как и все другие, размахивая несколько неуклюже единственной рукой, чтобы не утратить равновесия, но из того, что он видел, очень немногое производило на него впечатление. Когда ему отрезали руку, им целиком овладело немеющее оцепенение. Словно тебе ввели какое-то анестезирующее средство в позвоночный столб. Ты пребываешь в полном сознании, все видишь, все слышишь, можешь говорить, понимаешь, что с тобой делают, но при этом — абсолютно никаких ощущений. В конце концов, это Гарбрехт знал, анестезия рассосется, но сейчас она ему очень, очень нужна, ибо стала для него самой ценной и надежной защитой.
— Лейтенант! — раздался у него за спиной женский голос.
Гарбрехт не оглянулся.
— Ах, лейтенант Гарбрехт!
Он остановился, не спеша повернулся: вот уже больше года никто его так не называл. Какая-то блондинка небольшого роста, в сером пальто спешила к нему. Он глядел на нее, озадаченный: никогда прежде ее не видел, и начал уже сомневаться, она ли выкрикнула его фамилию?
— Это вы мне кричали? — спросил он, когда она остановилась перед ним.
— Да, я, — подтвердила она.
Худенькое, бледное, но довольно красивое лицо; она даже не улыбнулась.
— Я шла за вами от офиса Михайлова.
— Уверен, что вы обознались! — Гарбрехт решительно повернулся и зашагал прочь. Блондинка не отставала, все время, как и он, убыстряя шаг.
— Прошу вас, — проговорила она, — не делайте из себя идиота!
Затем своим ровным, нетребовательным голосом напомнила ему кое-что такое о нем, чего, он был в этом уверен, ни одна живая душа на свете не знала, и, чтобы окончательно добить его, она назвала его истинным именем. Наконец он понял, что так просто ему от нее не отделаться, выхода нет. Остановился посередине разбитой улицы, вздохнул и после продолжительной паузы молвил:
— Очень хорошо. Я иду с вами.
В комнате пахло приготовляемой едой, вкусной едой, — вероятно, ростбифом и супом на густом бульоне. Тот самый незабываемый запах, что исчез в Германии около 1942 года, и Гарбрехт, хотя с тех пор многое испытал, все равно невольно почувствовал, как накапливается, мучая его, вязкая слюна из набухающих под языком желез. Комната, довольно просторная, с высоким потолком, по-видимому, когда-то отличалась особой элегантностью. Выложенный камнем камин, большое зеркало над ним — разбитое. В силу какого-то оптического обмана в каждой из его разбитых частей отражались разные образы, из чего Гарбрехт сделал вывод, что там спрятано что-то необычное, ярко сияющее.
Девушка ввела его в комнату бесцеремонно, без всяких формальностей, попросила сесть и тут же исчезла. Гарбрехт чувствовал, что от этой обстановки мышцы у него начинают затвердевать. Сидел прямо, напрягшись всем телом, на сломанном деревянном стуле, обводя холодным взглядом разбитый письменный стол, удивительный, большой кожаный стул за ним, это странное зеркало и большой, высотой футов десять, портрет Ленина — единственное украшение на стене. Ленин смотрел на него со стены через года, с этой небрежно выполненной героической литографии, бросая ему издалека вызов черными, дикими глазами.
Дверь, через которую он вошел сюда, отворилась, и на пороге появился какой-то мужчина. Громко хлопнув дверью, быстро, через всю комнату подошел к письменному столу. Потом, резко повернувшись на каблуках, в упор посмотрел на Гарбрехта.
— Так, так, — он улыбался, голос звучал радушно, даже приветливо, — вот и вы. Простите, что заставил себя ждать. Ужасно, ужасно сожалею.
Он просто весь сиял, и от того места, где он стоял перед столом, до Гарбрехта, казалось, почти физически доносилась теплота излучаемого им гостеприимства. Коренастый, небольшого роста, с розоватым, правда, немного бледным лицом, шелковистыми длинными волосами, — видимо, отрастил их, пытаясь скрыть все более заметную тенденцию к облысению. Похож на миловидного помощника мясника, несколько перезревшего для такой работы, или на силача в акробатическом номере в маленьком, захудалом цирке — того, который стоит внизу, а остальные взгромождаются на его крепкую спину. Гарбрехт встал и, сощурив глаза, пытался его получше разглядеть, вспомнить — видел ли когда-нибудь прежде этого человека.
— Нет, нет, зря стараетесь! — Силач размахивал пухлыми руками. — Нет, мы никогда прежде не встречались, не стоит понапрасну напрягать мозги. Садитесь, садитесь, прошу вас! Прежде всего удобства, все остальное — потом. — Легкими, воздушными прыжками проскакал через всю комнату и почти силой усадил Гарбрехта на стул.
— Этот урок мы усвоили от наших друзей американцев. Как и работать спустя рукава. Вы только посмотрите, чего они только не добились просто сидя бульшую часть времени на своем копчике на стуле. — И громко захохотал, словно давая понять, что такую ужасно смешную шутку нельзя не оценить по достоинству.
Совершил несколько легких, воздушных прыжков в обратном направлении, демонстрируя изящную походку, вспорхнул и сел на большой кожаный стул, стоявший за письменным столом. При этом он все время сиял, глядя на Гарбрехта.
— Позвольте мне сказать, — начал Гарбрехт, — что я не имею ни малейшего представления, по какой причине меня попросили прийти сюда. Я пришел, — продолжал он, осторожно подбирая слова, — только потому, что эта молодая дамочка меня сильно заинтересовала, к тому же у меня выдался свободный часик, в любом случае вот…
— Довольно, довольно. — Незнакомец с солидным видом раскачивался взад и вперед на своем скрипучем кожаном стуле. — Вы ведь пришли — ну и ладно. Я счастлив. Очень, очень рад. Весьма доволен. Сигаретку? — И сделав резкое движение, протянул ему бронзовую коробку с сигаретами, лежавшую на столе.
— Нет, не сейчас, спасибо, — отказался Гарбрехт, хотя ему ужасно хотелось закурить, аж в горле свербило.
— Ах так! — Толстячок широко улыбнулся. — Какая редкость! Единственный немец, отказавшийся от сигаретки после капитуляции. Надо же! Ну да ладно… — взял из коробки сигарету, ловко зажег. — Прежде представимся друг другу, лейтенант. Меня зовут Антон Сидорф. По званию — капитан, дивизия Германа Геринга. Я сохраняю такой титул. — И снова, еще шире, улыбнулся. — Человек сохраняет от войны все, что может.
— Насколько я понимаю, — сказал Гарбрехт, — вам известно мое имя.
— Да, конечно. — Казалось, Сидорф внутри просто весь бурлил от рвущегося наружу юмора. — Да, конечно, знаю. Да, да, знаю. Я столько слышал о вас! Просто рвался на встречу с вами. Ну а рука… — вдруг со смешливого он перешел на торжественно-серьезный тон. — Где же это случилось?
— В Сталинграде.
— Ах, в Сталинграде! — повторил Сидорф с таким чувством, словно говорил о зимнем курорте, где ему довелось провести чудесный отпуск. — Много хороших душ загублено там, много невинных душ. Просчет. Один из многих. Тщеславие. Самая ужасная вещь в мире — тщеславие победоносной армии. Какая потрясающе интересная тема для историков — роль человеческого тщеславия в военных катастрофах. Вы со мной согласны? — Он жадно пожирал глазами Гарбрехта.
— Капитан, — холодно отвечал Гарбрехт, — я не намерен сидеть здесь весь день.
— Само собой! — с готовностью отозвался Сидорф. — Естественно. Вам, конечно, любопытно узнать, для чего я вас сюда пригласил? Понимаю. — Он попыхивал все быстрее своей сигаретой, и над его головой, над бледным лицом плавали перед разбитым зеркалом кольца дыма. Вдруг он вскочил и сел на край стола, устремив по-мальчишески озорной взгляд на Гарбрехта. — Ну, — он не утрачивал пока своего радушия, — какой смысл сейчас что-то скрывать? Дело прошлое. Я вас знаю. Знаю, какой отличной репутацией пользовались вы в нашей партии…
Гарбрехт почувствовал, как холодный комок подкатывает к горлу.
По-видимому, все значительно хуже, чем он ожидал.
— …Какая многообещающая карьера до этого заслуживающего сожаления несчастного случая в Сталинграде, — плавно продолжал Сидорф, — преданный, оправдывающий доверие офицер и так далее. По-моему, нет смысла входить в детали по этому поводу, как вы думаете?
