Девушка подышала на пальцы, согревая их своим дыханием, и, обернув к Виталию Осиповичу свое покрасневшее на морозе, обветренное лицо, громко, словно требовала ответа от всего мира, спросила:
— Да когда же кончится жизнь эта проклятая?
— Ну, заплакала, — сурово ответил Виталий Осипович. — На войне, думаете, легче?..
— Так я про войну и спрашиваю, — удивленная его непонятливостью, пояснила девушка. — Работу я не кляну. Мы к ней привыкли. И до войны так вот лес выволакивали.
Она сунула руки в рукавицы. Взмахнув кнутом, крикнула на лошадь:
— Надуйся, красивая!..
На всей очень большой вырубке, где шла трелевка, работало много людей. Они, то пропадая в сугробах, то появляясь над ними, погоняли своих лошадей. Февральская поземка завивала снежные жгуты, бросая их в лица трелевщиц.
По узким трелевочным тропам, спотыкаясь и проваливаясь в разбитом лошадьми снегу, Виталий Осипович добрался до дороги. Здесь у костра сидели две женщины-навальщицы. Они о чем-то громко и недоброжелательно рассуждали. Увидев начальника, замолкли. Поздоровавшись, Виталий Осипович спросил, почему они вдруг перестали говорить.
— Да чего зря язык-то бить, — ответила одна, а вторая низким голосом объяснила:
— Не то делаем, что надо.
Виталий Осипович узнал ее. Это была та самая колхозница, которая выступила на совещании в день его приезда. Он спросил:
— Так ваше предложение и не приняли?
Она ответила снисходительно:
— Вам лучше знать. Эх, начальники, разучились вы считать. Вам лишь бы план выполнить, а того не хотите понять, что трелевка эта — вовсе ненужная работа. А если ненужная, значит, вредная. Деньгам перевод, людям морока.
И вдруг совершенно другим, доверительным тоном она предложила еще при разметке делянок пробивать в снегу дороги и лес валить вдоль этих дорог. Тогда можно будет сразу вывозить все, что лесорубы свалят за день.
Когда Виталий Осипович сказал Дуднику об этом, тот хмуро проворчал:
— Это бригадирша все мутит. Все равно так не будет.
— А знаешь, мне кажется, что так может быть, — тоже хмуро ответил Корнев.
Оба замолчали. Этот разговор происходил в кабинете Дудника. Стояла деловая тишина, способствующая раздумью, хотя бы даже такому тяжелому, какое наступило после слов Корнева.
Дудник понимал, что инженер не отступит, он знал его немирный, беспокойный характер. Будучи человеком сильным и напористым, он предпочитал ломать препятствия на своем пути и никогда не задумывался над тем, как бы найти способ, при котором эти препятствия не возникли бы. Он бросал на тяжелые участки все силы и добивался победы, забывая о том, что через месяц или через год все это должно повториться снова.
Так было и с вывозкой. В лесу у пня ежегодно остается много леса, но никаких мер для того, чтобы вывозить его вовремя, он не принимал.
Он не мог не заметить, что Корнев за короткий срок сделал очень много. На всех участках лучше стали работать лесовозные машины. Дорожные рабочие содержали свои участки в образцовом порядке. На нижних складах по его указаниям подняли подштабельные места: с высоких штабелей грузить стало легче. Машины не простаивали под погрузкой.
Виталий Осипович от всех требовал военной точности в исполнении его приказов. Его считали беспощадным, но все видели, что он беспощаден прежде всего к самому себе. За это его боялись, но уважали, потому что, прежде чем потребовать, он тщательно проверял, сколько можно потребовать и что надо сделать, чтобы легче и лучше можно было выполнить его требование.
Молчание затянулось. Тяжело вздохнув. Дудник поднял свое вдруг потемневшее лицо. Корнев понял: сейчас он скажет что-то такое, отчего сделается невозможной не только дружба, но и совместная работа. Корнев не хотел ссоры и знал, что и Дудник не хочет этого, но, как и свойственно человеку вспыльчивому, он плохо владел собой в минуты гнева. Поэтому Виталий Осипович поспешил предупредить его:
— Ну хорошо. Обсудим это на производственном совещании.
И сразу же заговорил о том, что в сушилке прогорели жаровые трубы, и спросил, где взять новые.
— Беспокойный ты человек, — вздохнул Иван Петрович.
— Это верно, — не возражал Корнев. — Жить — это значит творить беспокойство, сказал великий старик Ромен Роллан. Для того я живу на свете, чтобы творить беспокойство.
«Чего, чего, а беспокойства от тебя много», — подумал Дудник и с удивлением отметил, что эта мысль не вызвала в нем обычного протеста. Он все еще не мог простить Корневу его обвинения, тем более, что тот оказался прав насчет Тараса Ковылкина. Лучший лесоруб так и не поставил никакого рекорда.
Иван Петрович и сам понимал, что Тарас в своей выработке достиг того потолка, выше которого не прыгнешь.
Как-то днем он позвонил в гараж и попросил Корнева зайти к нему.
К концу подходил февральский день. И в этот день, в этот час солнце со всей щедростью обливало тайгу холодным серебром, словно желая вознаградить ее за прежнюю свою скупость. Но снег еще по-зимнему блистал пушистыми искрами и густо голубел тенями. Пышны были сугробы, не примятые рукой весны. Деревянные домики выглядывали из сугробов своими обледенелыми, потеплевшими от солнца глазами окон в кружеве белых ресниц инея. Из труб неторопливо струились белые ленточки дыма.
Когда Виталий Осипович вошел в просторный кабинет директора, там сидел парторг Петров. Дудник сразу, не дожидаясь, пока Корнев разденется, сказал:
— Дело у нас серьезное.
Дело оказалось не новым, но тем не менее оно волновало обоих. Леспромхоз вытянул февральскую программу, даже несколько перевыполнив ее, то есть сделал то, что раньше ставило его в число передовых. Но недавно в соседнем леспромхозе появился неизвестный до того лесоруб Мартыненко. Ничего о нем прежде не было слышно. А он взял да и закатил такую небывалую выработку на лучковой пиле, что сразу выдвинул свой лесопункт на первое место.
Об этом сообщали по рации, но очень скупо. Сидят там, в тресте, чиновники и пышными словами восхваляют Мартыненко. А как он работает, какие делает чудеса — ничего неизвестно.
— Надо узнать, — перебил Виталий Осипович.
— Надо. Мало того, что надо узнать. Надо свое найти. Что же, у нас лесорубов хороших нет? — сказал Петров.
Дудник молчал.
Понимая его настроение, Виталий Осипович сказал, что надо подумать и, конечно, прежде всего узнать, как там работает этот Мартыненко.
В этот вечер Корнев пришел домой раньше обыкновенного. Дудника еще не было. Валентина Анисимовна, стоя у стола, гладила белье. Виталий Осипович, раздеваясь, увидел картину домашнего теплого уюта: слегка пахло влажным с мороза бельем, в столовой шумели мальчики, играя, кажется, в войну. По крайней мере, младший самозабвенно кричал: «Сдавайся!», на что старший отвечал: «Я вот тебе сдамся».
— Для них и война — повод для игры, — тихо сказал Виталий Осипович.
Валентина Анисимовна возразила:
— Ну, не совсем. Они в школе и на улице очень верно говорят о войне. А если и играют, то всегда стремятся только к одному: разбить врага. Это им всегда удается. Ненавидят они войну. Кончится война, в другое играть станут.
Разглаживая штанишки с продранными коленями, добавила:
— Опять разодрал. Это Михаил. Он всегда разведчика изображает.
Три ночи, три своих дежурства Женя ждала. Чего — и сама не знала. Но ждала, ждала… Никогда не бывало, чтобы, отправляясь в диспетчерскую, и тем более на ночное дежурство, надевали девушки свои лучшие платья. А она наряжалась, как на бал. При этом повторяла все одну и ту же строку стихов:
— «На севере диком стоит одиноко».
А он все не шел и не шел.
Ох, до чего же одиноко на севере диком! Нет, это не сосна, а она одинокая. Женя Ерошенко, разнесчастная росомаха.
— Да что ты, Женька, ну как будто на свидание собираешься? — ехидно спрашивала Крошка.
Бурно вздохнув, Женя гневно вскидывала на Крошку глаза.
— Ф-фу! Замолчи, Крошка. Какое тебе дело?
Да, она надевала лучшие платья и жалела, что невозможно показать свою ножку в хорошей обуви. Да, она повторяла стихи, одну только фразу, как попугай. Да, она любила Корнева и отправлялась в черную тайгу, в свою будку, как на свидание. Но свидание так и не состоялось.
Первые две ночи ее развлекал Гольденко. Он тогда еще ожидал от нового начальника всяческих благ, хотя никаких причин для этого не было. И Женя знала — врет Гольденко, но слушала, слушала, замирая от тихого восторга, потому что говорили о нем.
Она сидела нарядная, влюбленная, улыбаясь румяными, похожими на лепестки роз губами.
Когда звонил телефон, она отвечала таким певучим, нежным голосом, что даже Крошка пожалела ее:
