Когда Марина спросила, не ревнует ли она к Мишке Баринову, Женя вздернула плечи, чтобы сказать свое обычное «ф-фу», но вместо этого засмеялась:
— Что ты, Мариночка! Не говори мне так.
Марина с удивлением взглянула на Женю.
— Нет, определенно, ты или поумнела, или влюбилась.
— Да.
— В героя?
— Конечно.
— Эх, Женя. Я беру обратно свои слова насчет — поумнела.
Но Женя ничего не ответила, и опять у нее стал вид хранительницы большой тайны.
Оставшись одна, Женя развернула сверток. Белое полотно, мотки голубого шелка — светлого и потемнее. Она начала вышивать. Крестики аккуратно ложились на полотне, образуя голубенькие цветочки. Звонил телефон, она принимала и отправляла машины, делала в графике отметки и снова вышивала. Один василек светлый, другой — потемнее, словно смоченный легкой девичьей слезой.
Уже близко полночь, а Женя даже не задремала ни разу. Только васильки начали сливаться в сплошную голубенькую полоску. Она умылась холодной водой, и все прошло.
Она так увлеклась работой, что не заметила, как началась метель. Еще с вечера немного мело и слегка шумело в тайге. Но потом все стихло.
Зазвонил телефон. Говорила Клава, старший диспетчер.
— Ты не уснула, Женя? Нет? Разве не слышишь, что кругом творится? Метель!
Женя прислушалась. В телефонной трубке что-то потрескивало и шумело. Нет, это не в телефоне. Шумела тайга. Снежные вихри крутились уже около самой будки, тугими порывами ударяясь в бревенчатые стены. Ветер скулил в трубе. Нет, не это испугало Женю. Подумаешь — метель! Видала она метели, не первый год на севере. Встревожил ее ласковый, соболезнующий тон старшего диспетчера. Неспроста так Клава заговорила.
— Женичка, слушай приказ технорука. Быстро добеги до лесосклада. Там стоит машина, девятка, под погрузкой. Сними всех. Пусть немедленно едут домой. Да смотри, не растеряйся. Обязательно сходи на биржу, погибнуть могут люди. Ты слышишь? И сама приезжай вместе с ними. И ничего не бойся. Поторопись, милая…
Женя повесила трубку. Приказ технорука. Его приказ. Может быть, он сейчас думает о ней, может быть, беспокоится. Милый, дорогой, самый дорогой! Не беспокойся, я все сделаю, и не страшно мне ничуть.
Она побежала в лес. Ровная, укатанная дорога словно дымилась легкими снежными вихрями. Ветер наметал на дорогу, отполированную лесовозами, острые косячки сыпучего снега. Через полчаса здесь будут чудовищные снежные наметы, которые не пробить машине.
В черном лесу запевал ветер дикую таежную песню. Сосны тихонько поскрипывали, покачивались, разминая старые кости, готовясь к неистовой схватке с бурей.
Начиналась таежная метель.
Вот и лесной склад. Здесь открыто гулял ветер. На огромной поляне лежали штабеля бревен, прикрытые снегом. Между ними глубокие, пробитые в снегу дороги.
Женя взобралась на ближний штабель, разыскивая машину. Она увидела ее огни. Огни, мутные в метели, двигались по дороге, на выезд. Женя соскочила в снег. Надо спешить. Ведь так они могут уехать без нее.
Машина, как огромная черепаха, неуклюже раскачивалась, выбираясь на дорогу. На бревнах сидели грузчики. Они походили на белые мешки, приваленные друг к Другу, — так занесло их снегом. Машина уходила. Она словно таяла в метели. И Женя поняла, сразу поняла, не обманывая себя, что она осталась одна, что машину ей не догнать. Торопиться бесполезно, кричать — тоже. Кто услышит слабый ее голос в этом снежном аду?
Взбесилась тайга. С диким свистом неслись серые рваные полотнища снега, закручиваясь в тугие вихри. Казалось, что весь снег, накопившийся за зиму, мгновенно превратился в тугие жгуты смерчей. Небо и земля слились в сплошную серую воющую массу, страшную своей слепотой, своей грубой бессмысленной злобой. Ветер крутил снег, мял, бросал на землю, топтал, отплясывая дикий свой танец, наполняя тайгу свистом, громом, хохотом.
Тайга взбесилась. Гигантские сосны, как бойцы перед дракой, сбрасывали наземь свои снеговые шапки. Поднимая длинные мохнатые ветви, как руки, к невидимому небу, словно призывали его в свидетеля того ужаса, который сейчас должен произойти. Они раскачивались с такой страшной силой, как будто стремились выдрать из промерзшей земли свои корни и ринуться на врага. Задернутое бурей небо обрушивало на тайгу вихри тяжелого снега.
Машина ушла. Это была последняя машина. Больше ждать нечего. Женя, задыхаясь, вбежала в лес. Здесь было сравнительно тихо. Дорога уже исчезла под снежными наметами.
Дверь в диспетчерскую приоткрыта. Легкие белые смерчики, срываясь с гребня сугроба, похожего на застывшую волну, влетали в избушку. Открытая дверь — это немыслимо зимой в тайге, где знают цену тепла и умеют хранить его. Оставить дом открытым могли только люди, не знающие законов тайги, где, уходя надолго, даже навсегда, хозяин не забудет подпереть дверь колом.
Женя поняла, что, проезжая мимо диспетчерской, кто-то из грузчиков, видимо, забежал за ней. Увидев избушку пустой, он, наверное, выругал трусливую росомаху за то, что, не предупредив товарищей, сбежала с поста. Медлить они не стали и уехали, второпях забыв как следует захлопнуть дверь.
Женя все это сразу представила себе.
С трудом открыв полузанесенную дверь, Женя протиснулась в диспетчерскую.
Позвонила. Ну, конечно, провода порваны.
У нее дрогнули губы. Нахмурив брови, она соображала. Нет, ничего она не боялась, и не от того, что не знала всей опасности своего положения. Буря может продолжаться и день, и неделю. Дороги, конечно, уже нет, да она и не дойдет до поселка в темноте, в этом снеговом аду.
Ну, хорошо. Дров у нее хватит на день, есть еще стол и скамейка, есть, наконец, пол. Поголодать сутки тоже можно. А там придут. Выручат.
Но самое главное — она не ушла, не испугалась, не бросила свое дело. Может быть, она и умрет. Тогда скажут, что погибла на посту, выполнив приказ. Его приказ. У нее найдут васильки, вышитые ею в последние часы жизни. Валентина Анисимовна скажет ему одному, для кого они предназначены. И тогда он поймет все. И, может быть, он будет страдать о ней так же, как и о своей невесте…
Жене стало так жалко себя, что она разревелась. Она плакала до тех пор, пока все васильки не стали одного, темно-синего цвета.
— Ну и дура, — сказала она вслух, вытирая слезы мокрыми васильками. — И ничего я не умру. И бояться тут нечего.
За окном грохотала буря. Стекла были уже занесены снегом. В самом верхнем звене окна еще чернел треугольничек, свободный от снега. Это все. Вся ее связь с бушующим миром. Но и он исчез, этот крохотный кусочек. Мокрые снежинки с размаху бились в него, все больше залепляя стекло.
Женя обреченно смотрела на этот черный уголок, пока он не исчез. Теперь она совершенно отрезана от мира. Скоро ее избушка превратится в снежный холм, в сугроб, наметенный ветром у подножья огромных сосен. Ведь в этой чудовищно просторной тайге все кажется маленьким-маленьким.
Все, кроме любви.
Вспомнив о своей любви. Женя посмотрела на место перед печуркой, где сидел Виталий Осипович в ту первую ночь, и окончательно успокоилась.
Положив вышивание на столик, она подошла к печурке. От печурки струилось ласковое тепло.
Она ничего не боялась. Она знала север и людей, живущих на севере, и была уверена, что ее не забудут в этом лесу.
Это был сон, с которым не хотелось расставаться.
Марина видела, что она едет домой. И дом вот здесь, недалеко, за этой горкой. Она сидит в кабине лесовозной машины, которая тоже спешит домой. Ведь война уже закончена. И все — и машины и люди — могут вернуться на свои места.
Машина с трудом одолевает крутой подъем. Мотор работает на первой скорости. Как страшно он завывает. Звуки тревожно и злобно вибрируют, то гудят басом, то повышаются до истошного визга.
И дом уже близко. Ее большой, стоящий на оживленной московской улице дом. На третьем этаже у нее была там очень маленькая комнатка, частичка этого дома, ячейка огромного улья, наполненного шумливым, деловым, столичным народом. И вот об этой комнатке она мечтала, считая ее своим домом.
Она не мечтала о доме, как мечтают другие. Не вздыхала, не рассказывала страстным шепотом подругам о своих переживаниях. Она мечтала молча, для себя. И потому не хотелось просыпаться, расставаться со своей мечтой.
Но вокруг кричали, говорили, смеялись, как-то испуганно, по-бабьи, тревожно визжали. Звуки, словно захлебываясь, тонули в жарком вое мотора.
Наконец она с трудом распахнула ресницы.
— Дверь! Дверь! — кричал тонкий девичий голос.
Это за стеной в общежитии. Кто-то открыл дверь, и в нее с шумом и свистом ворвался ветер. Марина услышала, как он бурно хлынул в помещение и ударился о дощатую дверь комнаты, где жили девушки. Дверь в общежитии оглушительно хлопнула. Все затихло.
