— Пойдем со мной, милочка, я тебе расскажу. Ты уже теперь большая, пора тебе знать.
После разговора с бабушкой Ирма вернулась вся в слезах, хотя, по правде говоря, узнала немного. Но и это немногое полностью завладело ее воображением. Она дала слово соблюдать тайну, почему — непонятно. Но что плохого болтать про братца с теми, кто о нем знает?
— Тетя Генриетта! — повторяла Ирма. — Дядя Фил! Бабушка! Как вы думаете, что братец делает сейчас? Он уже умеет играть? Итальянские детки начинают говорить раньше, чем английские? Или же он английский ребеночек, только родился за границей? Ой, как мне хочется его посмотреть, я его научу десяти заповедям и катехизису.
Последнее замечание всякий раз повергало Генриетту в торжественную мрачность.
— Право, Ирма несносна! — воскликнула как-то миссис Герритон. — Бедную Лилию она забыла гораздо быстрее.
— Живой брат интереснее мертвой матери, — задумчиво протянул Филип. — Она может вязать ему носки.
— Нет, хватит! Она им просто бредит. Это становится невыносимым. На днях, ложась спать, она спросила, можно ли ей упоминать его в своих молитвах.
— И ты что?
— Разумеется, разрешила, — холодно ответила миссис Герритон. — Она имеет право молиться о ком хочет. Но сегодня утром она меня вывела из себя, и, боюсь, я не сумела этого скрыть.
— Что же случилось утром?
— Она спросила, можно ли ей молиться за ее, как она выразилась, «нового папу». За итальянца!
— И ты ей позволила?
— Я вышла из комнаты, ничего не ответив.
— Наверное, когда в детстве я пожелал молиться за дьявола, ты испытывала то же самое.
— Он и есть дьявол! — выкрикнула Генриетта.
— О нет, он слишком вульгарен.
— Попрошу тебя не глумиться над религией! — с негодованием отрезала Генриетта. — Подумай о несчастном младенце. Ирма права, что молится за него. Какое вступление в жизнь для ребенка английского происхождения!
— Дорогая сестра, позволь тебя разуверить: во-первых, несносный младенец — итальянского происхождения. Во-вторых, его честь честью крестили в церкви Святой Деодаты, и мощное содружество святых печется о его…
— Не надо, милый. А ты, Генриетта, не будь такой серьезной… когда ты с Ирмой. Она станет еще хуже, если заподозрит, что мы от нее что-то скрываем.
Высокая сознательность Генриетты порой бывала столь же непереносима, что и бунтарство Филипа. Миссис Герритон вскоре устроила так, чтобы ее дочь уехала на шесть недель в Тироль. Они с Филипом остались одни справляться с Ирмой.
Едва им удалось несколько выправить положение, как вдруг несносный младенец опять прислал открытку с картинкой, на сей раз комическую, не слишком приличного свойства. Ирма получила ее, когда взрослых не было дома, и все неприятности начались сначала.
— Не могу постичь, — сказала миссис Герритон, — что побуждает его присылать открытки?
Два года назад Филип ответил бы, что побуждает желание сделать приятное. Нынче он, как и мать, попытался усмотреть в поступках младенца какой-то дурной и коварный умысел.
— Может быть, он догадывается, что мы хотим замять скандал?
— Вполне вероятно. Он знает, что Ирма будет приставать к нам из-за ребенка. Он, возможно, надеется, что мы усыновим ребенка, чтобы успокоить ее?
— Нашел на что надеяться!
— За это время он успеет испортить нравственность девочки. — Миссис Герритон отперла ящик, достала открытку и принялась внимательно ее разглядывать. — Он просит Ирму тоже посылать открытки его сыну.
— С нее станет!
— Я ей не велела, но за ней надо тщательно следить, не подавая, разумеется, виду, что мы ей не доверяем.
Филип начинал входить во вкус материнской дипломатии. Его больше не беспокоили собственная нравственность и поведение.
— Кто же будет следить за ней в школе? Она в любой момент может проболтаться.
— Остается рассчитывать на наше влияние, — ответила миссис Герритон.
Ирма проболталась в тот же день. Против одной открытки она еще могла устоять, но не против двух. Новый маленький братец — это для школьницы бесценное приобретение на поприще чувствительности. А подружки ее как раз пребывали в острой стадии обожания младенцев. Какой счастливицей была та девочка, чей дом изобиловал младенцами: она целовала их, уходя в школу, обладала правом извлекать их из колясок и укачивать на сон грядущий! Та же, что благословенна превыше всех, что прячет своего братца в укромном уголке, где он доступен только ей одной, — та могла пропеть ненаписанную песнь Мариам!
Разве могла Ирма промолчать, когда другие девчонки хвастались двоюродными младенцами и гостящими младенцами, а у нее был маленький братец, который присылал ей через своего папочку открытки?! Она пообещала про него ничего не говорить, но причина была ей непонятна, и она проговорилась. Девочка передала другой девочке, та — своей маме, и тайна вышла наружу.
— Да, да, очень прискорбная история, — объясняла миссис Герритон. — Моя невестка крайне неудачно вышла замуж, вы, вероятно, слыхали. Ребенок, скорее всего, будет воспитываться в Италии. Возможно, его английская бабушка захочет что-нибудь предпринять, но мне об этом ничего не известно. Не думаю, чтобы она забрала его к себе, она не одобряет отца. Для нее это источник страданий.
Миссис Герритон была осторожна и лишь слегка пожурила Ирму за непослушание (восьмой смертный грех, столь удобный для родителей и опекунов). Генриетта — та пустилась бы в ненужные объяснения, начались бы упреки. А так — Ирма устыдилась своего поступка и стала меньше говорить о младенце. Близился конец учебного года, и девочка надеялась получить еще одну награду. Но все-таки камушек покатила она.
Мисс Эббот появилась у них лишь через несколько дней. Миссис Герритон редко встречалась с ней после поцелуя примирения, а Филип — после их совместной поездки в Лондон. По правде говоря, он несколько разочаровался в ней. Похвальная оригинальность больше не проявлялась, он опасался, что мисс Эббот регрессирует. Она пожаловала к ним по поводу сельской больницы (жизнь ее была посвящена скучным актам благотворительности) и, хотя получила уже деньги от Филипа и от его матери, не уходила и продолжала сидеть на стуле с еще более серьезным и деревянным видом, чем обычно.
— Вы, конечно, слыхали? — проговорила миссис Герритон, прекрасно понимая, в чем дело.
— Да, слыхала. Я пришла спросить вас: предприняты ли какие-нибудь меры?
Филип был неприятно поражен. Он не ожидал столь бестактного вопроса. Он уважал мисс Эббот и теперь подосадовал на такой ее промах.
— В отношении ребенка? — любезно осведомилась миссис Герритон.
— Да.
— Насколько я знаю, никаких. Возможно, миссис Теобалд и решилась на что-нибудь определенное, но мне ничего не известно.
— Я имела в виду вас, решились ли вы на что-нибудь определенное?
— Ребенок нам не родственник, — заметил Филип. — Вряд ли от нас требуется вмешательство.
Мать бросила на него нервный взгляд.
— Бедная Лилия была мне когда-то почти дочерью. Я понимаю, что хочет сказать мисс Эббот. Но обстоятельства теперь изменились. Всякая инициатива должна исходить от миссис Теобалд.
— Разве миссис Теобалд не получала всегда инициативу из ваших рук? — спросила мисс Эббот.
Миссис Герритон невольно покраснела.
— В прошлом я действительно давала ей иногда советы. Нынче я не считаю себя вправе ей советовать.
— Так, по-вашему, для ребенка ничего нельзя сделать?
— Вы необычайно добры, проявляя такой неожиданный интерес к нему, — вмешался Филип.
— Я виновата в том, что ребенок появился на свет, — ответила мисс Эббот. — Неудивительно, что он меня интересует.
— Дорогая Каролина, — заключила миссис Герритон, — не надо слишком много размышлять на эту тему. Кто старое помянет… Ребенок должен волновать вас еще меньше, чем нас. А мы о нем даже не упоминаем. Он принадлежит к другому миру.
Мисс Эббот, ничего не ответив, встала и направилась к двери. Ее необыкновенная серьезность встревожила миссис Герритон.
— Разумеется, — добавила она, — если миссис Теобалд придумает какой-то приемлемый выход, а я, признаться, на это неспособна, то я попрошу у нее позволения присоединиться к ней ради Ирмы и разделить с ней издержки.
— Пожалуйста, в таком случае дайте мне знать, я тоже хочу принять участие в расходах.
— Дорогая моя, зачем вам тратиться? Мы не можем этого допустить.
— Если она ничего не предпримет, тоже, пожалуйста, дайте мне знать. Дайте мне знать в любом случае.
Миссис Герритон сочла себя обязанной поцеловать ее на прощание.
— Девица с ума сошла, что ли? — взорвался Филип, как только та удалилась. — В жизни не видел такой потрясающей наглости. Ее надо бы хорошенько высечь и отослать в воскресную школу.
