Мать промолчала.
— Разве ты не поняла? Она же угрожает нам. От нее не отделаешься ссылками на миссис Теобалд, она не хуже нас с тобой знает, что та — пустое место. Если мы не будем действовать, она устроит скандал, станет говорить, что мы бросили ребенка на произвол судьбы и прочее. Это, естественно, ложь, но она все равно будет так утверждать. Нет, у милой, приятной, рассудительной Каролины Эббот положительно винтиков не хватает! Я заподозрил это в Монтериано. В прошлом году в поезде у меня тоже возникли кое-какие подозрения. И вот теперь они подтверждаются. Молодая особа не в своем уме.
Мать по-прежнему молчала.
— Хочешь, сейчас же пойду к ней и задам ей перцу? Я бы с удовольствием.
Тихим, серьезным тоном, каким она не говорила с ним давно, миссис Герритон произнесла:
— Каролина вела себя дерзко. Но в том, что она говорит, есть доля истины. Хорошо ли, чтобы ребенок рос в таком месте и с таким отцом?
Филипа передернуло. Мать явно лицемерила. Когда она бывала неискренна с чужими, Филипа это забавляло, но неискренность по отношению к нему действовала на него угнетающе.
— Будем откровенны, — продолжала она, — на нас все-таки тоже лежит ответственность.
— Не понимаю я тебя. Только что ты говорила прямо противоположное. Что ты замышляешь?
В один миг между ними выросла глухая стена. Они перестали быть согласными единомышленниками. Миссис Герритон заняла какую-то позицию, которая была то ли выше, то ли ниже его понимания.
Его замечание задело ее.
— Замышляю? Я обдумываю, не должна ли я усыновить ребенка. Неужели это недостаточно ясно?
— И эти размышления — результат нескольких идиотских высказываний мисс Эббот?
— Именно. Я повторяю, поведение ее неслыханно дерзко. И тем не менее она указала мне на мой долг. Если мне удастся отнять дитя бедной Лилии у этого отвратительного человека, который сделает из мальчика паписта или язычника и уж непременно развратника, то я этого добьюсь.
— Ты говоришь, как Генриетта.
— Ну и что? — Ее, однако, бросило в краску от этого оскорбления. — Можешь даже сказать — как Ирма. Девочка оказалась проницательнее нас всех. Она мечтает получить братца. И она его получит. На этот раз я действую под влиянием момента, ну и пусть.
Филип не сомневался, что она действует отнюдь не под влиянием момента, но не посмел это высказать. Его пугала материнская властность. Всю свою жизнь он был марионеткой в ее руках. Она позволила ему боготворить Италию и преобразовывать Состон так же, как позволила Генриетте принадлежать к евангелической церкви. Она разрешала Филипу болтать сколько душе угодно. Но когда ей было что-то от него нужно, она своего добивалась.
Она пугала его, но не вселяла к себе почтения. Он видел, что жизнь ее лишена смысла. На что уходила вся ее дипломатия, лицемерие, неисчерпаемые запасы пропадавшей втуне энергии? Сделался ли от этого кто-нибудь лучше или счастливее? Принесло ли это счастье хотя бы ей самой? Генриетта с ее мрачной брюзгливой верой, Лилия с ее погоней за удовольствиями — в конечном счете в них было больше божественного, чем в этом организованном, энергичном, бесполезном механизме.
Сейчас, когда мать ранила его самолюбие, он порицал ее, но бунтовать не смел. Вероятно, он так всегда и будет ей повиноваться. С холодным любопытством следил он за дуэлью между нею и мисс Эббот. Замысел миссис Герритон прояснился постепенно. Он состоял в том, чтобы любыми способами отстранить мисс Эббот от участия в истории с младенцем, но, если только возможно, — самым дешевым. Тщеславие было главной движущей пружиной ее характера. Мысль, что кто-то окажется щедрее и милосерднее ее, была ей невыносима.
— Я придумываю, что можно сделать, — объясняла она знакомым, — и милая Каролина Эббот мне помогает. Нас с ней ребенок, конечно, не касается, но у нас такое чувство, что его нельзя оставить в руках того ужасного человека, мужа Лилии. И это было бы неправильно по отношению к Ирме, ведь он ей все-таки брат. Нет, ничего определенного мы пока не надумали.
Мисс Эббот вела себя тоже вполне дружественно, однако добрыми намерениями умилостивить ее было невозможно. Благополучие новорожденного для нее было не просто делом тщеславия или чувствительности, а священным долгом. Только таким образом, по ее мнению, могла она загладить в какой-то мере зло, которое сама выпустила в мир. Монтериано стал для нее своего рода воплощением порока, в стенах Монтериано человек не мог вырасти счастливым или безгрешным. Что и говорить, Состон, его дома на две семьи, снобистские школы, филантропические чаепития и благотворительные базары были ничтожны и скучны, иногда город, по ее мнению, заслуживал даже презрения. Но он не был средоточием греха, и именно в Состоне, в семье Герритонов или с нею, должна была протекать жизнь ребенка.
Когда откладывать далее стало невозможно, миссис Герритон написала Уотерсу и Адамсону письмо, которое они и переслали по ее указанию Джино, — письмо в высшей степени странное, Филип потом видел копию. Главную и явную часть занимала жалоба на открытки. В самом же конце, совершенно между прочим, она предлагала усыновить мальчика при условии, что Джино не будет делать попыток видеться с ним и уделит часть денег, оставшихся от Лилии, на воспитание сына.
— Ну, что ты скажешь? — спросила миссис Герритон Филипа. — Я думаю, нельзя дать итальянцу заподозрить, что мы этого очень хотим.
— По письму такого желания не заподозришь никоим образом.
— Интересно, какое действие возымеет наше письмо?
— Получив его, он произведет подсчеты. Если окажется, что в конечном итоге выгоднее расстаться с небольшой суммой денег и отделаться от младенца, он расстанется с деньгами. Если решит, что это невыгодно, то прикинется любящим отцом.
— Милый, ты ужасающе циничен. — Помолчав, она добавила: — К чему же приведут его подсчеты?
— Право, не знаю. Если ты хотела получить младенца с обратной почтой, надо было послать ему денег. Нет, я не циничен, просто я исхожу из того, что о нем знаю. Однако я устал от всей этой истории. Устал от Италии. Устал — и кончено. Состон — добросердечный, отзывчивый городок, не так ли? Пойду прогуляюсь по нему, поищу утешения.
Он проговорил эти слова с улыбкой, чтобы не подумали, будто он говорит серьезно. Когда он вышел, мать тоже заулыбалась.
Направился он к Эбботам. Мистер Эббот предложил ему чаю, и Каролина, занимавшаяся в соседней комнате итальянским, присоединилась к ним, чтобы исполнить свои обязанности хозяйки. Филип сообщил, что мать написала синьору Карелле, и отец с дочерью выразили горячие пожелания успеха.
— Очень благородно со стороны миссис Герритон, очень благородно, — одобрил мистер Эббот, который, как и все в городе, не подозревал о провокационной деятельности своей дочери. — Боюсь, что это повлечет за собой большие расходы. Из Италии ничего не получишь даром.
— Кое-какие расходы наверняка возникнут, — осторожно согласился Филип. Он повернулся к мисс Эббот: — Как вы думаете, доставит нам этот человек затруднения?
— Возможно, — с не меньшей осторожностью ответила она.
— Как вы считаете — вы его видели, — может он оказаться нежным родителем?
— Я сужу не по его виду, а по тому, что знаю о нем.
— И какой вы делаете вывод?
— Что он, бесспорно, человек порочный.
— Но и порочные люди иногда любят своих детей. Возьмите, к примеру, Родриго Борджиа.
— Подобные примеры мне встречались и в нашем приходе.
С этими словами примечательная молодая особа встала и вернулась к своим занятиям итальянским. Поведение ее оставалось для Филипа загадкой. Еще понятно, если бы она проявляла энтузиазм, но в том-то и дело, что никакого энтузиазма не было. Он бы мог понять простое упрямство, но и на упрямство было не похоже. Борьба за ребенка ей явно не доставляла ни удовольствия, ни выгоды. Зачем же она затеяла ее? Быть может, она лицемерит? Да, пожалуй, такова наиболее вероятная причина. Должно быть, она притворяется, на уме у нее совсем другое. Что — другое, Филип не задумывался. Лицемерие стало для него главным объяснением всего непонятного, будь то даже поступок или высокий идеал.
— Она парирует недурно, — сказал он матери, вернувшись домой.
— А что, собственно, ей приходится парировать? — вкрадчиво спросила она.
Миссис Герритон допускала, что сын разгадал смысл ее дипломатии, но не желала открыто признаться в этом. Она все еще притворялась перед Филипом, будто ребенок ей действительно нужен и был нужен всегда и что мисс Эббот — ее неоценимый союзник.
Поэтому, когда на следующей неделе пришел ответ из Италии, она виду не подала, что торжествует.
— Прочти письмо, — сказала она. — Ничего не вышло.
Джино написал на своем родном языке, но поверенные прислали тщательно сделанный английский перевод, где «Pregiatissima Signora»[9] было передано как «достопочтеннейшая сударыня», а каждый тонкий комплимент и деликатная превосходная степень (ибо превосходная степень в итальянском звучит деликатно) свалили бы и быка. На какой-то момент стиль заслонил для Филипа смысл; это нелепое послание из страны, которую он прежде любил, растрогало его чуть ли не до слез. Ему был знаком подлинник этих неуклюжих фраз, он тоже слал когда-то «искренние пожелания», тоже писал письма (кто пишет там письма дома?), сидя в кафе «Гарибальди». «Вот уж не думал, что я так и не поумнел, — мелькнуло у него. — Кажется, должен бы понимать, что фокус — в манере выражаться. Плебей останется плебеем — живет ли он в Состоне или в Монтериано».
