Никита вцепился брату в рукав.
СССР не заслуживал такой жертвы.
Ничто на свете не заслуживало такой жертвы.
Но по бледному лицу, сжатым в ниточку губам Саввы понял, что тот принял решение.
И было то решение в пользу СССР.
«Деньги вперед, — мрачно потребовала старуха, приводя в горизонтальное положения лежак, — знаю я вас, молодых, быстроногих».
«Сколько?» — достал из кармана бумажник Савва.
«Сто, — усмехнулась старуха. — Сегодня ты все равно больше никого не найдешь, сынок».
«Почему?» — поинтересовался Савва, отсчитывая сиреневые с бледным, как голодный вампир Лениным, двадцатипятирублевки.
«Потому что нет способа вернее снискать нерасположение судьбы, нежели истово, а может, неистово служить обреченному делу, — объяснила старуха. — Как впрочем, — вдруг растворилась в лежаках и шезлонгах, но тут же вновь материализовалась с растрепанной книжкой в руках, — нет и способа вернее снискать ее стопроцентное расположение. Вот только»… — замолчала, задрав жуткую голову к небу.
Никите показалось, что она сейчас завоет, как волчица. Но она молчала, поэтому Никита тоже посмотрел в небо. Черное и прозрачное, оно как будто летело вниз — в серебряный тигель, роняя как слезы звезды. Никита вспомнил, что вторая половина августа — самый звездопад. И еще подумал, что звезд падает больше, чем желаний, которые он (даже чисто теоретически) может загадать. Тем не менее, все же загадал единственное, поймав взглядом рой разнотраекторно, но однонаправленно — вниз — падающих звезд.
«Вот только, — повторила, опустив голову, старуха, — это будет расположение за вычетом счастья, сынок. Потому что невозможно быть счастливым в жизни, которую хочешь переделать, то есть в жизни, в которую не веришь».
«Что же тогда остается?» — глухо спросил Савва.
«Пустота, — ответила она, — внутри которой есть все за вычетом… жизни».
«Ты полагаешь, что воля — это пустота?» — удивился Савва.
«Воля — парус, — сказала старуха, — но ты ведь не станешь отрицать, что главное — ветер, который наполняет парус».
«А еще главнее то, что насылает ветер», — уточнил Савва.
«Вот только этот ветер, — глаза старухи вдруг блеснули в темноте, как падающие звезды, — всегда уносит, выдувает счастье. Ты бы отступил, сынок, — вдруг с материнской какой-то тоской произнесла она, — у тебя еще может получиться нормальная жизнь. Не стоял бы ты на этом ветру».
«А может, — неестественно рассмеялся Савва, — жизни нет? А только один ветер?»
«Жизнь есть, — возразила старуха, — но ее надо долго и трудно искать. Она как… невидимый родник под камнем».
«И ты нашла?» — спросил Савва.
«Нашла, — подтвердила старуха, — хоть это и не та жизнь, какую я искала. Но зато я… никому не мешаю».
«Видимо тебе попался не самый чистый родник. Эти язвы»… — расстегнул на брюках ремень Савва.
«Может и сифилис, сынок, — не стала отпираться старуха. — Последний раз я была у врача лет пятнадцать назад. Здесь недалеко — на улице Шевченко — ночной профилактический пункт. Они сделают все, что надо. Если там будет очередь, вот почитаешь», — протянула Савве книжку. После чего опустилась на лежак, раздвинув напоминающие сухие сучья ноги и скрестив на (отсутствующей) груди напоминающие опять же сухие, но потоньше, сучья руки.
Никита закрыл глаза.
Меньше всего на свете ему хотелось это видеть. Но удержать глаза в закрытом состоянии было трудно. Никита перевел их в небо. Глазам сделалось больно, как если бы в них вонзились звезды.
В следующее мгновение Никита услышал глухой удар и — после гробовой паузы — голос Саввы: «Боже мой, это же… метеорит».
«Где?» — на всякий случай отбежал подальше от лежака Никита.
«Он убил ее, — сказал Савва. — Ее убил метеорит! Финиш. Конечно, теоретически… еще можно… Но… вероятно, мертвая не в счет?»
Никиту охватил ужас.
Лунный свет, звездное небо, серебряное море, лежак, на котором распласталась старуха с похабно задранным рубищем и с разбитой головой, шипящий в мгновенно натекшей из головы черной лужице метеорит, удивительно напоминающий по форме сжатый кулак, растерянно топчущийся над лежаком с приспущенными штанами Савва, — все это было из какого-то другого жуткого мира, где Никите решительно нечего было делать.
Мира убивающего ветра.
…Он побежал по мокрому песку в сторону отбрасывающего резкую тень пляжного пивного павильона, как если бы именно эта тень была границей миров, как если бы именно там невидимый серебряный ветер уже не мог достать его сжатым кулаком-метеоритом.
«Стоять! Руки за голову, сука! Пошевелишься — пристрелю!» — услышал укрывшийся в спасительной тени Никита голос из только что оставленного жуткого мира. Миры, как выяснилось, оказались звукопроницаемыми.
Старуха по-прежнему (иначе она при всем желании не могла) лежала в скверной позе и еще более скверном (мертвом) виде на лежаке. Перед лежаком стоял, сцепив руки за головой, Савва в приспущенных штанах и (это было самое удивительное) натянувшим плавки членом. За Саввой — как-то странно, как вворачиваемый в песок кривой шуруп, раскачивался милиционер в большой фуражке и с пистолетом в руке.
Похоже, невидимая отвертка никак не могла приладиться к фуражке.
Он был совершенно один, и он был очень сильно пьян.
Савва не мог видеть, что он один. Но не мог не чувствовать, что он пьян, такой непобедимый (победительный) запах дешевого алкоголя стелился, оскорбляя ночное воздушное серебро.
Савва резко с одновременным выносом распрямленной ноги шагнул (как фламинго, если допустить, что фламинго занимается подобными вещами) назад, и милиционер скрючился, словно по шляпке кривого шурупа, разочаровавшись в возможностях отвертки, долбанули сбоку молотком. Крутнувшись на месте (уже не как фламинго, а… как местоблюститель пустыни варан?), Савва рубанул ладонью милиционера по шее, и тот зарылся носом в песок.
Никита бросился к брату. Почему-то ему показалось, что Савва сейчас добьет милиционера, и жизнь (во всяком случае, как ее понимал Никита) закончится.
«Где ты был?» — Савва уже успел застегнуть брюки и в данный момент с интересом разглядывал пистолет, в дуло которого хоть и забился песок, но в остальном, надо полагать, он был совершенно исправен.
«Не прикасайся к нему!» — вцепился в Савву Никита.
«К кому?» — удивился Савва.
Никита хотел сказать: к милиционеру, потом — к пистолету, но вдали послышались мужской и женский голоса. Мужской был глух, тороплив и неразборчив, а вот женский весел и звенел как колокольчик. Мужчина на чем-то (известно на чем) настаивал, женщина — в принципе не возражала, однако, сначала ей хотелось искупаться в море. Из чего явствовало, что море пока (в отличие от мужчин) ей еще не надоело.
Никите не понравилось ни (подонческое) выражение лица брата, ни то, как проворно (как сом под корягу, как тать за угол) он скользнул в тень. Женщина между тем успела сорвать с себя одежду и уже шла в серебряную воду. У Никиты аж захватило дух, до того узка была ее талия и до того широка она была в бедрах. Нетерпение мужчины сделалось ему понятным. Афродита, как известно, вышла из пены морской, но (вполне вероятно) могла вот так же уходить в ночное море.
Вот только убитую метеоритом старуху, запоздало (и никчемно) подумал Никита, ночное серебро преобразить (оживить?) бессильно.
Дядя прыгал на песке, запутавшись ногой в штанине, как (недавно) Савва, обнаруживая антенно взметнувшийся в плавках член.
Впрочем, в дядином случае это было более объяснимо, нежели в случае Саввы. А может, менее, потому что Савва спасал Союз Советских Социалистических Республик, а дядя всего-навсего готовился ублажить собственную плоть.
«Не вздумай! Тебя посадят! Как я один вернусь домой?» — зашипел Никита. У него не было сомнений: брат собирается огреть прыгающего по песку дядю пистолетом по голове, нагнать женщину, да и изнасиловать ее (с вероятным утоплением) прямо в море.
Савва наверное так бы и сделал, предварительно «вырубив» Никиту, но на счастье Никиты прямо на пляж, светя фарами, лихо вкатились побитые «Жигули», из которых высыпалось не меньше десяти нетрезвых и практически раздетых любителей ночного купания разного пола.
«Пошли! Они здесь все затопчут, нас не найдут!» — потащил брата в сторону выхода с пляжа Никита.
Тут и милиционер начал подавать признаки жизни. Он прохрипел: «Ох, б…», уселся на песке. Удержаться, впрочем, ему не удалось. Видимо, единственно возможным для него в данный момент положением было горизонтальное.
«Fare the well and if forever, still forever fare the well… — произнес Савва уже на асфальте среди кипарисов, магнолий и жимолости. — USSR…» — лицо его было в слезах.
«Что случилось? Кто тебя обидел? — прямо из тьмы, из кипарисов, магнолий и жимолости, видимо, только что справив малую нужду, шагнула к едва успевшему сунуть пистолет за пояс и прикрыть его рубашкой, Савве девушка в белой футболке и белых же шортах. У нее были зеленые, широко расставленные глаза и вспотевший лобик под челкой. Девушка поддувала под челку, смешно выставляя вперед нижнюю губу. — Утешься, — погладила Савву по голове, — на моей груди, хотя, конечно, — весело подмигнула Никите, — не сказать, что она у меня очень большая».
