Мне снилось, что я раскачиваюсь на веревке под куполом часовни, глядя на преподобного Бишопа, читающего службу. Вдруг меня заметили, и все стали надо мной смеяться. Ребята, учителя… даже Глок. Я не умер, просто вишу на веревке без трусов. И все смеются надо мной, издеваются и показывают пальцем, потому что у меня крошечный член.
Каникулы
11.00. Сотни шикарных тачек выстроились на «дороге пилигрима». Слева от аллеи, под деревьями, стоят два старых автобуса, еще древнее, чем Криспо, и дымно пыхтят. Я сел в автобус до Дурбана и через пыльное окно увидел Рэмбо — его обнимал крепкий мужчина с бритой головой. Затем они прыгнули в зеленую спортивную машину и уехали. Я сидел рядом с Жиртрестом (и чуть не съехал с того крошечного кусочка сиденья, которое осталось свободным). Путешествие длиной в сто пятьдесят восемь километров казалось бесконечным. Жиртрест уснул и дышал на меня своим вонючим дыханием, как от тухлой рыбы. Мне было все равно, ведь я ехал домой, но запомнил, что на обратном пути в школу, в понедельник, лучше рядом с ним не садиться.
Мама встретила меня у торгового центра. У нее был запаренный и измученный вид, и видеть меня она была не так уж рада. Сказала, что папа ведет себя просто невозможно и сейчас вот поехал покупать оружие. Мама считает, что его боязнь коммунистов слишком сильная даже для поборника апартеида. Оказавшись дома, я понял, что мама не преувеличивает. Папиными усилиями наш дом превратился в армейский бункер. Он опутал изгородь в саду колючей проволокой. Ворота теперь в десять футов высотой, а все окна и двери забаррикадированы деревянными досками. Кроме того, в доме теперь действует строгое правило — никакого электричества от заката до рассвета (а для чего еще нужно электричество?). В доме горели сотни свечей, отчего он стал похожим на будуар гадалки. Папа считает, что террористы первым делом отключат электричество.
Целую вечность мы карабкались вверх-вниз по приставной лестнице и затаскивали мои сумки через слуховое окошко на крыше. Мама все время качала головой и бормотала себе под нос что-то о том, что куда она ни пойдет — всюду ее преследуют одни сумасшедшие. Затем мы поднялись по другой лестнице и очутились в ванной моих родителей, где горела газовая лампа, пристроенная на бачке.
Папа сидел за столом и в отчаянии пытался собрать новую винтовку, которую только что сам и разобрал. В тусклом сиянии свечей он выглядел ужасно. Грязные волосы, многодневная щетина, помятая одежда и безумное выражение в глазах. Кажется, он меня не узнал — поднял голову, вяло кивнул и бросил: «Что нового, Боб?» А потом вернулся к своей винтовке.
Не считая папиных странностей, дома было здорово — блаженный покой, никаких тебе сирен и звонков каждые полчаса. К сожалению, мой покой был потревожен после четырех, когда мама приказала папе помыться и перестать вести себя как идиот. В семь часов должны были прийти мамины подруги по книжному клубу, и она потребовала, чтобы папа снял доски с дверей, чтобы гостям не пришлось карабкаться на крышу и проходить через туалет, чтобы попасть в дом. Почувствовав, что у него нет сил спорить, папа убежал в ванную и заперся там. Мама орала ему вслед, но папа молчал, упрямо отказываясь повиноваться.
18.50. Папа снял доски с дверей и окон в гостиной, но отказался мыться. Он объявил, что наш дом теперь уязвим для нападения, и провел остаток вечера, затаившись в саду, одетый в старое армейское тряпье с новой винтовкой наготове. Я вышел поговорить с ним и застал его крадущимся вдоль изгороди, как леопард, — он прислушивался к разговору каких-то людей на улице. Спустя некоторое время он выпрямился и сообщил, что это были всего лишь две домработницы, обсуждавшие расписание автобусов. Мы с папой поговорили о различных разведывательных методах, которым он научился в армии. (Папа был беспощадным бойцом и поднялся по карьерной лестнице аж до рядового.) Я спросил его, стреляет ли винтовка, ведь три ее запчасти так и остались лежать на столе в гостиной. Папа ответил, что главное в общении с террористами — фактор запугивания. В кустах он прочел мне лекцию о выживании, подогревая банку фасоли на газовой горелке. Папа считает, что, когда нашей стране настанут кранты, нам всем придется учиться самим добывать пищу. Так и не сумев открыть банку за двадцать минут при помощи ножа и даже зубов, он признал свое поражение и расстроенно утопал на кухню за открывалкой.
19.00. Пришли мамины подружки из книжного клуба — каждая из них старается говорить громче другой. Мама заставила меня подавать напитки (работка на весь вечер). Каждый раз, когда я входил с очередным подносом напитков, в комнате воцарялась гробовая тишина, а когда я уходил, они словно взрывались и принимались верещать с удвоенной силой. (Будто я не знаю, что они обсуждали — мужей и секс.)
Войдя в гостиную с подносом напитков, наверное, в двенадцатый раз, я внезапно был поражен зрелищем такой красоты, такого неземного очарования, что чуть было не выронил поднос. Передо мной стояла русалка (без рыбьего хвоста) — девушка настолько прекрасная, что все мое тело пронзила резкая боль, а левая нога онемела.
— Джонни, это Дебби, дочка Мардж. — Эти слова исходили от моей мамы, но ее голос звучал так, будто она была за несколько миль от гостиной. Нимфа с большими зелеными глазами, золотистой кожей и длинными пушистыми светлыми волосами улыбнулась мне, приоткрыв глянцевые белоснежные зубки идеальной формы, и вымолвила одно слово, которое чуть не расплющило меня своим совершенством:
— Привет.
— Джин, я сказала Дебби, что можно будет искупаться в вашем бассейне, если ты не против, — обратилась Мардж к моей маме. Мама махнула рукой, и виски выплеснулось из ее стакана.
— О чем речь! Джонни, принеси Дебби полотенце и покажи, где бассейн.
Я сглотнул, отчаянно пытаясь не смотреть на нимфу напротив. Я знал, что мои щеки горят, а лицо стало красным, как знак «стоп». В конце концов я промычал что-то невнятное, и нимфа поскакала в мою комнату переодеваться. От мысли о том, что она будет раздеваться в моей комнате, у меня подогнулись колени. Я вспомнил, что мои трусы с изображением самолетов и поездов валяются на полу на самом видном месте. Меня затошнило. Я пожалел, что у меня в комнате нет камеры, чтобы заснять этот момент на века, доказать, что это мне не приснилось. (И заработать состояние, продав эту пленку Гоблину.)
Я целый час ковырялся, выбирая подходящее полотенце для Дебби, а потом, парализованный ужасом, стоял в коридоре, поджидая ее выхода. Ждать долго не пришлось. Она проскакала мимо меня, взяла из моих рук не то полотенце, проскользнула в дверь черного хода и оказалась в бассейне прежде, чем я успел о чем-либо подумать и даже ущипнуть себя.
— Иди сюда, Джонни, здесь тепло, — посмеивалась она, брызгая на меня водой. Я сделал единственное, что мог сделать в такой ситуации тринадцатилетний мальчик, — попытался изобразить очень крутой олимпийский прыжок. В результате позорно плюхнулся пузом (даже скорее не пузом, а тем самым интересным местом). Опустившись на дно бассейна, я завыл от боли, выпуская пузырьки. На поверхность всплыл не спеша — и увидел ее. Русалку. Она смотрела на меня своими зелеными глазами в пол-лица. А потом… Засмеялась, как ангел. Она смеялась надо мной без издевки, как ребята в школе. Этот смех был прекрасен, мягок и грел сердце, как трели флейты. Я тоже засмеялся, и мир словно закружился калейдоскопом, и это был не сон. Я не проснулся вдруг в тесной каморке за перегородкой, разбуженный сиреной в самое ухо. Я был дома.
06.00. Меня разбудила мама и сказала, что я должен пойти в сад и поискать там папу.
Я нашел его спящим в кустах в дальнем углу сада. Рядом валялись две пустые бутылки из-под вина и полный костей пакет из «Кентуккийского жареного цыпленка». (Не уверен, что вино и жареные крылышки подходят под определение «самим добывать пищу».)
Мама вылила на папу ведро воды и приказала пойти принять ванну. Отцепившись от опутавших его кустов, папа побрел в дом, качая головой и разговаривая сам с собой.
Я вернулся в кровать и попытался вспомнить вчерашний вечер во всех деталях. К сожалению, все вспоминается как в тумане. Попытался вспомнить лицо Русалки. Наверное, я влюбился. (Последний раз так себя чувствовал утром после просмотра «Красотки».)
Весь день смотрел крикет по телеку. К сожалению, из-за апартеида мы не играем в крикет с командами из других стран (иногда отдельные отщепенцы приезжают, чтобы сразиться с нами, но это все равно не то[21]). Сегодня Трансвааль играет против Вестерн-Кейп, но этот матч длится четыре дня, поэтому все происходит очень медленно. Ко мне подсел папа, выглядевший на удивление нормально. Он извинился за свое поведение и промямлил что-то насчет стресса.
