Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

В памяти Давиде всплывает эпизод десятилетней давности. В тринадцать лет он был уже довольно высоким, выше своих сверстников, и хотел одеваться, как мужчина. Однажды, вернувшись из города, мать с гордостью преподнесла ему подарок — галстук, купленный ею в самом дорогом магазине Мантуи, где одевались отпрыски местной аристократии. В то время Давиде еще не считал галстук символом буржуазии (он даже сам впоследствии купил пару галстуков), но этот, купленный матерью, ему тогда не понравился. Он презрительно посмотрел на него и сказал довольно резко: «Подари его кому-нибудь другому!» Лицо матери задрожало, она жалко улыбнулась и убрала подарок.

Вот и все! Но сегодня, всплыв со дна памяти, галстук этот снова предстал перед Давиде. Он узнает его: затейливый рисунок на голубой кашемировой ткани. Вот он развевается на ветру среди фашистских символов и нацистских свастик! Со всех сторон острые длинные стрелы сходятся в одной точке: месте убийства его матери. Одна из этих стрел исходит как раз из несчастного галстука. Где он сейчас? Как его забыть? Если бы только Давиде мог заснуть и проспать по-настоящему часов десять, этот гнусный галстук исчез бы вместе с другими кошмарами! Давиде смог бы продолжать жить…

Но сон не приходит. Давиде грубо ругается на дневной свет и на голоса снаружи, не дающие ему заснуть. Он бьет ослабевшими кулаками о край кровати. Все люди на земле — фашисты, они убили его мать, и он — один из них. Ненавидя себя, Давиде ненавидит их всех. Этого чувства он никогда раньше не испытывал, он всегда жалел людей (из целомудрия скрывая жалость под высокомерием), но сегодня в груди его растет ненависть ко всем вокруг. Голоса на улице — это голоса фашистов, врагов, они заперли Давиде и сейчас распахнут пинком дверь, ворвутся в комнатенку, вытащат его и запихнут в грузовик… Давиде знает, что он бредит, что шум на улице — это крики играющих в футбол мальчишек, шарканье ног хозяйки дома, стук ставен и грохот мусорных бачков. Но он не хочет этого знать, не хочет окон и дверей, он хотел бы прервать всякую связь с миром… И средство для этого есть: вот оно, лежит рядом на стуле… Еще один только раз… Давиде смотрит на наркотик, отводит глаза, не желая сдаваться. Но ОРДАЛИЯ, добровольно возложенная на себя этим юношей, слишком тяжела.

Земля с начала дня повернулась еще на четверть оборота. Был понедельник, два часа пополудни. Состояние Давиде ухудшалось. Он забыл о встрече, назначенной им Узеппе (даже если и был еще в сознании, когда назначал ее). Возможно, этой ночью свет двух голубых глаз и промелькнул в комнате Давиде, но он уже ничего не мог изменить.

Понедельник для Узеппе и Красавицы был очень хлопотным днем. В соответствии с разработанным накануне планом они встали раньше обычного и после завтрака сразу направились к реке, надеясь застать Шимо на месте. Узеппе хотел спросить его мнение вот о чем: он собирался пригласить на берег реки одного друга (Давиде), с условием, разумеется, что тот никому не выдаст их тайну.

Они нашли шалаш Шимо все в том же состоянии: часы по-прежнему показывали два часа, а купальник все еще лежал на матраце; значит, Шимо не мог купаться где-то поблизости. Теперь было ясно, что он не спал в шалаше ни в эту ночь, ни в предыдущую. Узеппе не хотел даже и думать о том, что Шимо могли поймать. Возможно, фильм закончился слишком поздно или, задержавшись в пиццерии, ночью он прятался где-нибудь в городе и вот-вот появится, сегодня или, в крайнем случае, завтра.

Красавица была такого же мнения. Обнюхав все вокруг, она уселась перед шалашом. Ее серьезный вид говорил: «Искать бесполезно: его тут нет». И сегодня, чтобы не оставлять Узеппе одного, она не стала купаться. День был жаркий и душный, луга начинали желтеть, но в лесном шатре трава оставалась зеленой и свежей, как весной. Прилетали птицы, но Красавица, разморенная жарой, не обращала на них внимания. Ближе к полудню с соседних деревьев долетел стрекот: вчерашней одинокой цикаде сегодня вторили другие. Со дня на день можно было ожидать концерта всего оркестра.

Прождав напрасно часа два, Узеппе и Красавица потеряли надежду увидеть сегодня Шимо. Они решили вернуться сюда завтра. Около полудня малыш и собака отправились домой. На пустынных и жарких берегах Тибра лишь изредка встречались купальщики, как правило, маленькие дети: был понедельник, к тому же учебный год в школах еще не закончился.

В два часа, после обеда, когда Ида по своему обыкновению прилегла отдохнуть, Узеппе и Красавица отправились к Давиде. Малыш захватил обещанную бутыль вина, которую он то и дело ставил на землю, передыхая. По дороге ему пришла в голову мысль купить другу что-нибудь поесть на те карманные деньги, которые Ида дала ему, как обычно. Он купил немного темного печенья, которое еще и сегодня продается под названием «некрасивое, но вкусное». Продавец плохо завернул покупку, и на полпути печенье выпало из кулька на землю, развалившись на кусочки. «Все равно вкусно», — пролаяла Красавица, утешая малыша, пока тот подбирал печенье.

Было двадцатое июня, канун летнего солнцестояния. Лето, до вчерашнего дня не слишком жаркое, развернулось сегодня во всю свою мощь. Это был час послеобеденного отдыха: улицы опустели, ставни на окнах закрыты, даже радио молчало. Бараки рядом с домом Давиде казались африканской деревней, жители которой спрятались но домам от жары. Редкая трава, которая весной пробивалась тут из-под камней и мусора, сгорела на солнце. От свалки исходил сладковатый запах тления. Единственный голос, который Узеппе и Красавица услышали еще издали, был громкий лай знаменитого Волка, привязанного к забору рядом с бараком, в котором жили его хозяева (по-видимому, их не было дома). Тощая тень от забора не спасала Волка от палящего солнца.

Узеппе, мокрый от пота, на этот раз первым подбежал к двери комнаты и постучал. Изнутри тотчас же донесся хриплый, почти испуганный голос Давиде: «Кто там?!» «Это мы!» — ответил Узеппе. Из-за двери послышалось лишь неразборчивое бормотание. — «Это я, Узеппе! Узеппе и Красавица!» — Никакого ответа. Малыш постучал еще раз: «Вавиде! Ты спишь? Это мы!» — «Кто там? Кто там?!» — «Это мы, Вавиде. Мы принесли тебе вино».

На этот раз внутри послышался какой-то возглас, потом судорожный кашель. Наверное, Давиде был очень болен… Поставив вино на землю возле двери, Узеппе подошел к окну. Красавица, тяжело дыша от жары, шла за ним. — «Вавиде!.. Вавиде! Эй!»

Из комнаты донесся грохот опрокидываемых на ходу предметов. Окошко распахнулось, за решеткой появилось лицо Давиде. Оно было неузнаваемо: перекошенное, с упавшими на глаза волосами, иссиня-бледное с красными пятнами на скулах. Давиде взглянул на Узеппе безжизненными глазами, слепыми от ярости, и крикнул чужим, жутким голосом: «Убирайся отсюда, идиот, вместе со своим паршивым псом!»

Больше Узеппе ничего не услышал. Окно закрылось. Наверняка в этот момент не произошло землетрясения, но Узеппе показалось, что из самого центра Вселенной поднялась огромная волна. Печенье выпало у него из рук и начало летать по воздуху в туче черной пыли вместе с мусором, упавшим забором и стенами домов. Все это сопровождалось доносящимся со всех сторон неистовым собачьим лаем. Узеппе бросился бежать по направлению к дому. Красавица не отставала от него, таща по земле поводок и умоляя: «Подожди, не переходи улицу — видишь, трамвай?! Осторожно: грузовик!.. Не запнись за балку!.. Сейчас ударишься головой о стену!» Когда они оказались на верхней лестничной площадке, с малыша тек пот, как будто он вылез из воды. Не в силах дотянуться до звонка, он начал жалобно звать: «Ма! Ма!», но так тихо, как будто это скулил маленький щенок. Красавица пришла ему на помощь, подав голос. Когда встревоженная Ида открыла дверь, Узеппе бросился к ней, продолжая стонать: «Ма! Ма!», но объяснить ничего не мог. Он боялся оборачиваться, его испуганные глаза, казалось, смотрели в пустоту. Ида приласкала малыша, он немного успокоился, но мать не стала ни о чем его расспрашивать. Весь остаток дня Узеппе не отходил от Иды, вздрагивая при каждом звуке, доносившемся с улицы или со двора. Ида попыталась осторожно расспросить его о причине испуга. Сначала Узеппе пробормотал что-то неразборчивое о «большом, большом» грузовике, который задавил ребенка и загорелся, потом о какой-то темной воде. Но вдруг он с отчаянием крикнул, ударив ее кулаком: «Ты сама знаешь, ма! Ты знаешь!» — и разрыдался.

Около пяти часов вечера западный ветер принес немного прохлады. Узеппе примостился в кухне на полу рядом с Красавицей. Ида услышала, как он засмеялся: собака лизала его в ухо шершавым языком. Смех сына немного успокоил Иду. Все же этот вечер был непохож на прежние летние вечера, когда малыш возвращался с прогулки голодный и говорливый, рассказывая о своем лесе на берегу реки и о друзьях. На этот раз он молчал, то и дело переводил взгляд с Красавицы на мать, как будто прося о помощи или извиняясь за какой-то проступок… Иде с трудом удалось заставить его съесть пару кусочков хлеба, смоченных в молоке. Внезапно яростным жестом он опрокинул чашку с молоком на стол.