Спускался от Лубянки, мимо «Детского мира», к Охотному ряду по оттаявшим тротуарам. Среди бензиновой гари, табачных дуновений, холодного железа и камня веяло сырыми заснеженными опушками, сладостным запахом влажных древесных ветвей.
Здание КГБ смотрело ему вслед множеством грозных окон. Мегамашина, с которой он только что соприкоснулся, ожидала его решений. В одном из окон, невидимый, с залысинами, в тяжелых очках, стоял человек и смотрел ему вслед желтыми больными глазами.
Мегамашина отныне становилась важнейшей частью его бытия, к которой он должен был выработать свое отношение. Нет, он не станет модернизировать машину, подобно Шмелеву, усовершенствовать ее валы и колеса: в непредсказуемый момент машина выйдет из-под контроля, двинет свои механизмы, расплющит и перетрет доброхота. Не станет частью машины, как Стремжинский, который выпал из машинного ритма, перестал отвечать ее требованиям и был выкинут на помойку. Не будет бороться с машиной, требуя от нее добра, справедливости, упрекая за бездушное зло, как диссидентский писатель Дубровский, кидавшийся на гиганта с березовым прутиком, доводя себя до инфаркта. Не убежит от нее в иллюзорный мир, в языческие рощи и капища, как делает Кок, которого робот железной рукой извлек из священной дубравы и посадил в психушку. Не возвысится над машиной, подобно отцу Льву, призывая Бога разрушить сатанинскую башню, как разрушил Содом и Гоморру: Божья молния изменила направление удара, вонзилась в молящегося, лишила его рассудка. Не станет взрывать машину, как Саблин: машина уцелеет, а Саблин в дубовом гробу ожидает панихиды.
Он, Коробейников, художник и прозорливец, овладеет машиной без боя. Станет ее господином, описав ее валы и колеса, ее глубинные казематы и поднебесные башни. Создаст метафору, в которую, как в прозрачный кокон, поместит покоренную машину, укротит ее силой искусства.
Так думал он, спускаясь к Охотному ряду, чувствуя спиной холодный немигающий взгляд.
Шли последние февральские снегопады, рыхлые, сырые, благоухающие. Коробейников чувствовал, как заболевает. Утром проснулся с тончайшей ломотой, не накопив за ночь силы и свежести. Нехотя отправился в газету, где с опозданием вышел его материал об очистных сооружениях. В коридоре попался Шор, который, после ухода Стремжинского, был восстановлен в правах военного корреспондента. Съязвил, увидев Коробейникова:
- Старик, ты пишешь об этом с таким знанием дела, словно всю жизнь проработал золотарем.
От нового шефа не поступало приглашения зайти. О Коробейникове словно забыли. Он не сетовал. После пережитых злоключений душа нуждалась в покое. Хотелось тишины, чтобы понемногу утихли боли и потрясения и заново устроилась его поврежденная духовная жизнь. Болезнь, которая в нем разгоралась, способствовала этому.
Вернувшись домой, он почувствовал озноб. Валентина заварила ему крепчайший чай, как любила бабушка. Он пил, согреваясь, с наслаждением думая, как уляжется в кабинете под плед.
Кабинет оккупировали дети. На его рабочем столе вырезали из бумаги журавликов, норовили запустить к потолку. У Васеньки не получалось, он огорчался. Настенька укоряла неумелого брата, который вместо журавля вырезал неизвестно что. Коробейников выпроводил из кабинета детей, улегся на диван под плед. Глядел, как медленно гаснет февральский день и на оконном карнизе лежит голубой, влажный снег.
После чая озноб прошел, сменился ровным, тихим жаром, будто медленно накалялась невидимая спираль, и во всем теле начинали звенеть крохотные пузырьки. Этот звук закипавшей крови нравился ему. В его теле начинались процессы, к которым он не имел никакого отношения. Он не мог на них влиять, они совершались помимо воли, как если бы его организм делился на две части. В одной помещалось его «я», а в другой «не я». Эта двойственность занимала его, побуждала отыскивать, где в его теле находится «я», а где «не я». Та часть тела, где помещался рассудок, гнездилась воля, собирались впечатления и восприятия, наблюдала за другой, в которой протекала самостоятельная жизнь, не нуждавшаяся в «я», обходившаяся без него, не пускавшая к себе волю и разум.
Ему казалось, он видит, как закручиваются испуганные вихри красных кровяных телец, на которые нападают микробы. Гонят их, как в саванне гиены гонят стада антилоп. Набрасываются, перекусывают горло, гонятся за другими. А им наперерез выносятся белые кровяные тельца. Кидаются на разбойников, как сторожевые собаки, схватываются с ними в визжащие клубки, из которых выпадают убитые овчарки и растерзанные гиены. Эта схватка, происходящая в нем, не управляемая его волей и разумом, занимала его. Ему казалось, что по тем же таинственным законам сотворяется все в живой и неживой природе.
Точно так же, как в его крови возникают бури и протуберанцы, завихрения и взрывы, умирает бесчисленное количество микроскопических форм, выпадает мертвый осадок, уносится раскаленным кровотоком, так и во Вселенной сталкиваются потоки плазмы и пучки лучей, раскаленные сгустки и трепещущие магнитные поля, в результате чего умирают звезды, образуются «черные дыры», возникают новые светила и луны, опадают ослепительные метеорные дожди.
По тем же сверхчеловеческим законам происходят битвы, как та, в результате которой погибла Троя. В его теле, раскаленном от жара, словно в полуденный зной, несутся боевые колесницы, ступают шеренги воинов, сходятся в рукопашной, пронзают друг друга копьями, охватывают фланги, посылают в прорыв кавалерию. Там блестят щиты, ударяют в доспех наконечники. Гектор схватился с Ахиллом, его мертвое тело, привязанное к колеснице героя, колотится по пыльной равнине. И горит и рушится город, и пожар стекленеет, перевертывается в голубом заливе, по которому пышно, под парусами, плывет корабль.
Он подумал, погружаясь в сладостную дремоту, что бытие, возникшее из совершенного Бога, в своей недостаточности и ущербности есть болезнь Бога. И исцеление возможно лишь при обратном поглощении бытия Богом.
День медленно угасал, окно становилось розовым, голубым, меркло. В кабинет шумно вбегали дети, но их тут же уводила встревоженная жена. Ему была сладостна приближавшаяся беспомощность. Вспоминались детские переживания, когда болезнь вызывала повышенную нежность, бесконечную заботливость бабушки, и он наслаждался своей немощью, окруженный бабушкиными хлопотами, тревогами, воздыханиями.
Нашел в себе силы встать. Зажег в изголовье высокий торшер. Снял с книжной полки Бунина. Снова улегся и открыл наугад. Стал читать небольшой, страшный по изобразительности и достоверности рассказ о ночной крещенской метели, когда воют и носятся в степи свирепые вихри, скрипит под полозьями окаменелый снег и, заметенный сугробом, умирает нищий странник. Достоверность описания была такова, что вытеснила явь. Вечерний кабинет с мягко горящим торшером сменился синей морозной степью, жгучей поземкой, в которой брел, опираясь на палку, старик в латаном зипуне.
Вошла жена, принесла градусник. Он засунул под мышку хрупкое стеклянное изделие с маленькой красной цифрой на столбике, словно в него была запаяна капелька крови.
- Горишь, - сказала Валентина, кладя ему руку на лоб. Он чувствовал ее прохладную руку, слышал, как шумит за окнами вечерний город, как громко в коридоре играют дети. Вытащил градусник, протянул жене. Та испуганно ахнула:
- Сорок!…
- Поставь мне, пожалуйста, чай с лимоном, - попросил он. - И накрой торшер красной косынкой. Так делала бабушка.
Жена выполнила его указания. Пошла укладывать детей. Город за окном постепенно стихал. Дети угомонились. Он чувствовал, как под спиной накаляется диван, разверзает свои кожаные покровы, раздвигает пружины и крепи, превращаясь в бурлящий котел. Ухнул в кипящее масло бреда.
Ему казалось, он помещается внутри стальной оболочки, которую стягивают обручи, укрепляют шпангоуты. Внутри оболочка покрыта проводкой, трубами, вентилями. Он движется в глубь металлического кожуха, переходя из отсека в отсек, проныривая сквозь переборки, мимо циферблатов, пультов, дергающихся экранов. Все дальше, глубже. По мере продвижения оболочка сужается, ему приходится нагибаться, втискиваться. Все меньше места, все теснее, неудобнее телу. Он едва продавливает плечи сквозь узкие кольца. Нельзя развернуться, нельзя повернуть назад. Неодолимая сила толкает его вперед, туда, где что-то краснеет, жарко дышит, пульсирует. Металл оболочки выстлан изнутри живой жаркой тканью, кровяными сосудами, красными и синими жилами. Невозможно дышать. Горячая, пульсирующая труба затягивает его вглубь, в красный жар, в мокрый душный бульон, где исчезают все формы, остается первичная плазма, алая, хлюпающая, откуда появился на свет. Невозможно дышать, все сливается в бульканье и дрожание. Последним усилием, перед тем как исчезнуть, проталкивает себя сквозь узкую щель, выпадает из красного жара.
