Каменистая сухая дорога, по которой пылит «бэтээр». Он сидит на броне, ухватившись за крышку люка. Солдаты облепили борта и башню. Их коричневые загорелые лица, линялые панамы, стертые стволы автоматов. Ущелье в вечерних тенях, но вершины вокруг охвачены бесконечными переливами света. Вдали, в голубом вечернем тумане, возвышаются высеченные в скалах гиганты. Исполинские Будды. Великаны Бамиана, к которым идет «бэтээр».
Вернулся из бреда в явь. Ночной кабинет с мерцающим черным окном. Торшер, как малиновый георгин. Немощь, тоска обессиленного тела. И неясная, обесцвеченная болезнью мысль: жар перегрел, перекалил мозг, в нем нарушилось мышление, протекающее по законам пространства и времени. В кабинет вошла Валентина. Он не слышал звука шагов, не мог разглядеть лица. В ночной рубахе, босая, она казалась полупрозрачным призраком. Склонилась над ним, и ему померещилось, что это бабушка. Жена стояла, слабо светилась, как облако, и растаяла. Он снова погрузился в тяжелый смоляной бред.
В нем ожила, мучительно преобразилась картина, которую наблюдал когда-то в весеннем подмосковном лесу. Черная, ребристая, продавленная колея от проехавшего гигантского трактора. В ребристых вмятинах, в отпечатках огромных колес, студенистые комья лягушачьей икры. В стеклянной жиже множество точек, дрожащих крупиц, пульсирующих, оживших личинок. Крохотные головастики трепещут внутри желеобразных сгустков, тянутся к солнцу, к теплу. За лесом, невидимый, рокочет трактор, вдвигает в просеку громадный корпус, вращает колесами, продавливая след, подвигаясь к скопленью икры. Сгустки в голубоватом мерцании превращаются в ночные города, трепещут, пульсируют, наполненные мириадами жизней, зародившимися в зияющем Космосе, в борозде, оставленной загадочной, прочертившей мироздание силой. Теперь эта сила возвращается на круги своя. Приближается с космической скоростью, готовая смести зыбкие сгустки жизни, расплющить голубоватую плазму, бесследно истребить живую материю. В бреду он чувствует приближение громадного вихря, от которого гаснут миры. Хочет уклониться, выскользнуть из-под давящей громады. Непомерным усилием, кувырком выкатывается из-под ревущей махины.
Туманная, жаркая, хлюпающая водами сельва. Военный отряд бредет по колено в воде. Горячая жижа болот, зонтичные цветы, множество желтых бабочек. Впереди, на плече солдата, блестит труба миномета. Оглядывается коричневым, скуластым лицом. Сквозь мелькание бабочек, едкую пыльцу соцветий произносит по-испански: «Ларго эспаде». Не зная языка, не ведая, где и когда движется военный отряд, Коробейников видит искусанное москитами лицо, мокрую ткань камуфляжа, радужную пленку на вороненой трубе миномета.
Бред отодвинулся, как отодвигается тяжелая штора. Коробейников, оглушенный, возвращается в явь. Подумал, что эти аномалии перегретого мозга таят в себе возможности творчества, небывалую эстетику бреда, которая воспроизводит загадочную, недоступную здоровому человеку реальность. Подумал, и опять его накрыла призрачная волна помешательства.
Ему казалось, он находится внутри огромного, не имеющего границ механизма, состоящего из зубчатых колес, шестеренок, звездчаток, будто внутри громадных часов. Одни колеса своими ободами совпадают с размерами планетарных орбит и теряются в Космосе. Другие, микроскопически малые, едва различимые, все уменьшаясь, пульсируя, погружены в микромир. Система колес движется, цепляет друг друга. Передает от колеса к колесу субстанцию времени, то ускоряя, превращая в размытый сверкающий вихрь, то почти останавливая, погружая в вязкую тьму. У часов нет ни входа, ни выхода. Время перемещается внутри механизма по бессмысленным, бесконечным кругам. Вместе со временем перемещается его жизнь. Перебрасывается с шестеренки на шестеренку, из быстрого времени в медленное, из неподвижности - в скоростные потоки. И от этого чувство абсурда и ужаса. Ощущение западни, куда его заманили и водят по бесконечным кругам. Нужно выскользнуть из западни, спрыгнуть с зубца, отключиться от тикающего времени. Разрушить часы и спастись от бессмысленного кругового вращения. Страшным усилием, отталкиваясь от очередной шестерни, выпадает из времени, срывается вниз, летит в бездну, ударяясь о гладкую упругую тьму.
Желтая река медленно катит в джунглях. На берегу пагода разоренного буддийского храма. Большой алебастровый Будда в оранжевой тоге, весь в метинах пуль и осколков. В длинной ладье гребцы в зеленых промокших робах, их маленькие узкоглазые лица, тюки с продовольствием, на корме стоит пулемет, медно блестит пулеметная лента.
Он не хотел отпускать видение. Хотел запомнить выражения лиц, разглядеть, кто скрывается в зарослях за спиной огромного Будды, подхватить из реки проплывавший обрывок водоросли. Но водоросль уносило, бред пропадал. В глазах слабо голубело окно, за которым начинало брезжить московское утро.
Ему почудилось, что в комнату кто-то вошел, нежный, желанный. Склонился над ним. Елена, окруженная сумерками, смотрела на него с состраданием, ее прекрасное, с золотистыми бровями лицо, разноцветные любимые глаза. Наклонилась над ним, поцеловала. В сладости он чувствовал ее мягкие прохладные губы, не хотел их отпускать. Очнулся: над ним, в свете утреннего окна, в слабом желтоватом солнце стояла Валентина. Протягивала чашку чаю, положила ломтик лимона.
- Выпьешь таблетку и пропотеешь. Жар должен спасть. Я вызвала доктора, - сказала и тоже исчезла.
Он лежал, глядя на высокое, заледенелое, в бледном солнце окно, слыша, как рокочет город. Бред отступил. Жар был ровным, словно его обдували голубоватым пламенем. Он чувствовал, как выгорают, вытапливаются остатки плоти. Кости были легкие, как пустые камышовые дудки. Их обтягивала сухая горячая кожа. Все остальное унес жар, породив невесомость, бестелесность, легкий звон и дрожание оконного света. Он был как мумия, высохшая на раскаленных камнях, над которой поднимался стеклянный воздух последних испарений.
Смотрел на высокое, голубовато-желтое окно, на котором, как на телеэкране, выступали видения. Утренний белый простор, лед заснеженной огромной реки. Далеко, на той стороне, волнистый берег в ржавых, с неопавшей листвой, дубах. Посреди реки длинный, покрытый кустарниками, остров, обведенный легкой тенью. На открытом пространстве льда лежат убитые пограничники, в белых полушубках, валенках, нелепо разбросав руки, подогнув в падении ноги, уронив в снег оружие. За некоторыми тянется кровавая бахрома, какая бывает, когда на снег ложатся раненые лоси, остужая смертельные раны. В стороне, испачкав белизну копотью, окутанный вялым дымом, осел транспортер. Отчетливо виден бортовой номер 16, откинутая крышка люка, из нее свесилась безжизненная рука.
Видение держалось на стекле некоторое время и растаяло, как если бы сошло с млечного экрана. Он не удивился видению, знал, что оно не бред, не галлюцинация. Его накаленный мозг, в котором сгорели ограничители, расплавились блокирующие предохранители, обрел ясновидение и улавливал зрительные образы на далеком от места события расстоянии. Этим свойством обладали древние колдуны, пившие отвар ядовитых древесных грибов. Этим свойством обладал Преподобный Сергий, когда, оставаясь в келье, наблюдал течение Куликовской битвы. Эти мысли пролетели в его горящей голове. Раскрыв глаза, он ждал повторения видений. И они вернулись.
Он лежит на открытом пространстве, вдавившись в снег. Он - и не он, словно вселился в другое тело. Близко, под толщей льда, гудит и рокочет река. Желтеет цевье автомата. У самых глаз на снегу валяется вырванная из гранаты чека. Рядом убитый солдат в ватном, грубо скроенном комбинезоне. Лицо коричневое, плоское, с мертвенным блеском недвижно прищуренных глаз. Шапка собачьего меха свалилась с головы, на ней яркая, с толстыми лучами, краснеет звезда. Черные волосы спутаны, в них кровенеет колтун. Остров близко розовеет кустами, берег с песчаной осыпью, редкие, с прошлогодней листвой, дубы, перламутровые, в вечернем солнце, наледи. Близко, шурша по мокрому снегу, в сторону острова бежит большой тучный заяц, вышвыривает сильными лапами шуршащие ворохи.
Коробейников не знал, какие события стали поводом для видений. Был лишь уверен, что они происходят на большом удалении. Между ними и его сознанием протянут прозрачный световод, сквозь который несутся невесомые вихри, отпечатываясь на стекле видениями. Видения поступают на дно глазных яблок, зрачки проецируют их на экран, глаза наблюдают их отражение. Это не удивляло его, не вызывало эмоций.
Некоторое время стекло оставалось пустым, в легких разводах инея. Затем появился танк. Тяжелый, качая пушкой, продавил береговые кусты, тяжко съехал на лед, стал удаляться, оставляя клетчатые отпечатки. За танком волочился буксирный трос, будто извивалась змея. В открытом люке виднелось лицо механика, синеглазое, в ребристом танковом шлеме. Танк удалялся к острову, уменьшался, тянул колею, окутывался гарью. Чуть заметно поблескивал отвязавшийся трос. Снега розовели, переливались вечерним блеском. Танк дошел до середины реки и стал проваливаться. Оседал, продавливал лед, погружался кормой. Ухнул в глубь, оставляя черную клокочущую полынью, где что-то кипело, дымилось. И повсюду - на острове, по обоим берегам, в вечерних сопках - застучали, забили очереди, и звук был похож на стук весеннего дятла.
