«Прохладно!» – принёс дров и затопил печку.
— На улице сегодня холодно, – скромно сообщил Татьяне.
Тишина!
Сидя за столом, чертила на ватмане.
Протопив, пошёл колоть дрова. На мои подходы жена не реагировала. Почитал книгу, сходил за водой, поиграл с сыном – тишина. Для жены меня не существовало. Сели обедать.
— Мамульк, ну сколько можно?.. Ну, виноват, виноват! Так получил ведь вчера. Даже шишка от эстетики вылезла, – постучал по маковке.
Тишина!
— Ну что мне перед тобой на колени упасть?..
Она посмотрела влажными глазами.
— А губная помада откуда?..
— Так… э–э-э… так… – растерялся я.
— Дык… э–э-э… дык… – передразнила Татьяна.
«Заговорила! – обрадовался я. – Лёд тронулся!»
— Случайно, наверное, задели.
— Случайно… – мстительно произнесла жена. – А почему духами от тебя пахло?.. Опять дыкать начнёшь?..
— Ну, сознаюсь! Танцевал… танцевал… Что ж теперь, убить меня?..
— Сразу видно, что я тебе не нужна, – поднялась из‑за стола. – Даже спать со мной не лёг, – жалобно произнесла она.
Тёмные полоски слез – с утра подкрасила ресницы тушью – побежали к губам.
— Глупая! – обнял её. – Сама ведь сказала, что с пьяным не ляжешь, – слизнул солёные бороздки.
«Теперь язык станет чёрным», – пронеслось в голове.
— Центр! – восхитился Пашка, любуясь моей распухшей челюстью.
— Ну и ученички. То один, то другой. О кулак споткнулся? – пожал руку Чебышев.
— Было дело, – не стал вдаваться в подробности.
— Мужики, это дело надо обмыть! – с облегчением, что повод найден, предложил Заев.
Ведь известно, что без повода получается банальная пьянка.
— Всенепременнейше! – поразил нас мудрёным словцом Алексей Григорьевич. От уважения мы даже стали величать его по имени–отчеству. Недолго, конечно.
Более опытные друзья потащили меня похмеляться в спиртовую кладовую. Потоптавшись и настроившись на нужную волну, Чебышев распахнул дверь.
— Тамарочка, с прошедшим тебя, лапочка. Скучаешь?
Пашка подмигнул мне.
Кладовщица недобро уставилась на нас.
Не обращая на это внимания, Чебышев сел на соседний стул, мы с Заевым остались стоять.
— Как праздники провела? – гнул свою линию Алексей Григорьевич.
— Чего надо? – рявкнула кладовщица, прикидываясь непонятливой.
— Ничего, Тамарочка, ничего. Пришли тебя поздравить, – не сдавался Чебышев, протягивая шоколадку.
Женское сердце отмякло, взгляд повеселел.
— Дай‑ка, думаю, проведаем, как она там? – искусно разыгрывая умиление, сюсюкал наш гуру.
Умиротворенная кладовщица довольно колыхнула мощным бюстом.
— А ты, Тамарочка, у нас цветёшь, – будто случайно, учитель глянул на сейф. Его бородавка плотоядно облизнулась.
— Скажешь тоже! – кокетливо поёрзала тяжёлым задом, насилуя стул.
— Э–э-эх! Жалко я женатый! – перешёл к последнему этапу сэнсэй и, пощелоктив губами, чмокнул её в щеку.
— Брейся тщательнее! – зашлась смехом кладовщица, отталкивая его.
— Молодец! Грамотно охмуряет, – шепнул мне Пашка.
— Тамарочка, смотри, парень на ладан дышит, – показал на меня Чебышев.
— Надо помочь.
— Бедненький, где это вас так?
— Бандитский пуль! – скромно потупился я.
Тяжело вздохнув, кладовщица с трудом отлепилась от стула и, гремя связкой ключей, направилась к сейфу.
Чебышев алчно потел руки за её спиной, Заев, затаив дыхание, с вожделением глядел, как заполняется двухсотграммовая баночка.
— Тамарочка! Любовь ты наша, – пустил слюни умиления Чебышев, доставая из безразмерного кармана пол–литровую стеклянную банку.
Брови кладовщицы удивленно поползли вверх.
— Нет, нет, – замахал он рукой, – налей бээфчику для работы.
Всё время, пока поднимались на четвёртый этаж, Лёша отплевывался.
— Умывается она или нет, вся рожа лоснится.
Пашка безрезультатно давил в себе приступы смеха.
— Как ты через её грудищи‑то дотянулся? – перестал бо–роться с приступами. – Александру Матросову легче было своей грудью дзот закрыть, чем тебе её бюст. Могло бы насмерть защемить.
На четвёртом этаже в приоткрытую дверь своей кладовой выглянула усохшая от злости Митрофаниха.
— Вот тебе с кем целоваться надо! – подколол Заев, по–хозяйски тарабаня в дверь с криво прибитой табличкой «Осциллографическая».
— Опять припёрлись, – неласково встретил нас невысокий лысоватый мужчина с пробивающейся бородкой – видно, недавно начал отращивать.
Я вспомнил, что видел его в столовой, когда он обедал вместе с болтуном Славой, правда, тогда чисто выбритый.
У одной стены этой небольшой узкой комнаты стояли два стола. На первом в беспорядке валялись свёрнутые в рулон осцилограммы. Они были повсюду. И в шкафу с разбитыми стеклами, уместившемуся между вторым столом и белым, неаккуратно покрашенным шкафчиком для переодевания, и в раковине, и в большом целлофановом мешке, приткнутом к стене. Кроме осциллограмм на первом столе стояли две ванночки для проявления, накрытые мутными исцарапанными кусками плексиглаза.
Второй стол был чистый, если не считать рассыпанного в углу домино. Окна отсутствовали. В комнате остро пахло проявителем и чёрт знает чем ещё.
— Хватит дуться, осциллографист, – толкнул его локтем Чебышев, – познакомься лучше с моим учеником.
Назвавшись, мы пожали руки.
Сначала распили спирт и сыграли в домино, затем Алексей Григорьевич начал священнодействовать.
— Шулюмчик, шулюмчик, – радовался он, забрав у Пашки банку и помешивая в ней отверткой. – Не пробовал ещё наше фирменное блюдо? А то всё пристаешь, чем пахнет, чем пахнет, Борис Фендырычем пахнет, – пел, не переставая помешивать, Чебышев.
На отвёртке нарастал комок загустевшего клея.
— Главный, до чего ты докатился, совсем алкашом стал. Куцев в его характеристике написал: «Склонен к употреблению бээфа», – повернулся ко мне Заев.
— Молчал бы уж, кошёлка, – не обиделся наш гуру.
Чебышев вытащил отвертку с налипшим клеем и аккуратно отжал комок. «Самый цимус», – прокомментировал свои действия и бросил выжатую массу в пустую банку из‑под СКТ, зашвырнув в свою очередь её под стеклянный шкаф.
— Хоть банку с собой заберите, – горестно взвыл осциллографист.
На его слова никто не отреагировал.
Меня затошнило от запаха бээфа.
— Главный, пока губы не отмоешь, из одного стакана пить не стану, – не мог угомониться Пашка, опять вспомнив кладовщицу.
— Мужики, я – пас! – рвотно скорчившисъ, выскочил из осциллографической.
В себя пришёл только в курилке.
«Ну и гадость пьют! Да лучше с похмелья сдохнуть, чем этот шулюм лакать».
Через двадцать минут появились довольные дружки, благоухая прелыми галошами.
— Слабак! – смеялся Чебышев. – Не сдашь на разряд.
Но всё же они сделали доброе дело. У Пашки нашлись увольнительные бланки. Искусно подделав подпись Каца, мы благополучно прошли через проходную, не дожидаясь окончания смены.
— Здорово повезло, что сегодня начальства нет, – высказал мысль Чебышев.
— Ладно, иди отдыхай, – распрощались они со мной.
Жены с сыном не было. Обозрев градусники и быстро переодевшись, плюхнулся на родимый скрипучий диван и тут же уснул.
Всю последующую неделю цех оставался полупустой – народ разбежался кто в отгулы, кто по среднему.
Чебышев занялся ремонтом часов. На заводе знали, что он умеет ремонтировать, и шли к нему со всех цехов.
В конце месяца этим заниматься некогда, поэтому сейчас, вставив в глаз лупу, учитель умиротворённо возился с маятничками, колесиками, пружинками. Делал он на совесть, как и всё, за что брался, поэтому от желающих не было отбоя.
— Когда встаёт будильник – это плохо, а когда что другое – хорошо! – на минутку оторвавшись от работы, глубокомысленно произнес он, почему‑то тяжело вздохнув.
«Не все починить в его силах», – подумал я.
Клиенты расплачивались спиртом, так что в это время Чебышев процветал. То, что сразу не сумел выпить, сливал в бутылку и прятал в сейф.
Попутно, конечно, он занимался и мной.
Я не поленился, сходил к распреду и, с грехом пополам, кое‑что у него имелось в заначке, наскрёб деталей на прибор. С помощью технологии, чертежей и мудрых советов наставника потихоньку стал его собирать. Всю жизнь считал себя гуманитарием, не способным к технике, но, к моему удивлению и даже к удивлению сэнсэя, дело продвигалось неплохо.
За эту неделю выдержал бой местного значения с уборщицей Марковной.
Словно сыщик, вела она дознание по делу о пропавшем мешке, которым накрыл погибших от руки злодея котов, и вышла на меня.
Но я уже был не фраерок ушастый и, ловко запудрив ей мозги, пустил по ложному следу. Презумпция невиновности восторжествовала, доказать она ничего не сумела.
Я давно заметил, что ноябрь самый несчастливый месяц. Все беды сыпались именно в это время уже несколько лет. Отец мой ушёл из жизни в ноябре, и, склоняя голову перед судьбой, – знал, меня не станет тоже в ноябре, только пока неизвестно в каком.
