Ознакомительная версия.
И не так!
Я осознала это в тот самый момент, когда два года тому назад суровый рослый священник отец Владимир, с бородой до пояса, одетый в сияющее серебристое одеяние, наклонился ко мне и сказал:
— Ну, вот, Елена, теперь и вы родились для новой жизни.
С моих волос тогда текла ледяная вода купели, а босые ноги стыли на холодном деревянном полу. За окнами было темно, хоть глаз выколи, лишь отражалось пламя трепетавших на сквозняке свечей, а люди со стен смотрели строго и ждали от меня чего—то. И поняла я в тот самый момент, что кончилась моя лихая и беспечная байкерская жизнь окончательно и бесповоротно. Нет, я не повзрослела в один миг, и не услышала из уст отца Владимира откровения, и трубы ангелов под темными сводами храма не протрубили. Было по—особенному тихо. Так тихо, что я слышала, как стекают и падают мне на шею капли воды… И как—то само собой пришло в этот момент осознание того, что крещение — это отнюдь не конец трудного и порою такого мучительного пути, нет! Это только начало. Начало пути гораздо более трудного, чем самая трудная моя дорога. И страшно мне стало, потому что поняла я тогда, что нет и не будет мне банального человеческого счастья в этой жизни, а будет мука, от которой не спишь ночами, и которая разрывает тебе сердце и не дает стать обычным человеком. И будет борьба. И главная борьба будет с самой собой. И никуда от этого не деться.
Быть может, именно поэтому я так и не смогла ездить на том самом маленьком «Кавасаки». Мотоцикл стал всего—навсего мотоциклом — то есть бездушным железом, которое приобрело такую безупречную форму только благодаря инженерам и рабочим, токарям и сметчикам. Или благодаря умению одного—единственного байкера. Не суть важно. И предназначено было это железо не для поклонения, но для удовольствия. И больше ни для чего. И мне стало скучно, и даже как—то пусто было на душе. Нет, я была теперь не одна, Кто—то Там, далеко Наверху, в мире горнем, видел теперь меня, знал обо мне, и, наверное, даже иногда думал. И в душе теплилась надежда на то, что все теперь будет так, как надо, потому что иначе и быть не может. Но огонек этот был слаб, и много усилий приходилось прилагать для того, чтобы он теплился, чтобы он жил дальше.
Я подошла к храму. Он был недавно отреставрирован. За кованой решеткой забора с крашеной стены строго смотрела на меня Богородица. Я оглянулась. Над кирпичной харчевней из края в край неба тянулись дождевые облака без просвета, рядом, по земле из края в край бежало серое шоссе. Андрей возился со своей «Тенерой», на террасе, за столиком сидели и обсуждали что—то свое кавказцы. На меня никто не смотрел. Я перекрестилась.
Наверное, я смотрелась глупо — женщина в мужской, заляпанной грязью одежде, в шлеме, в перчатках, замотанная по самые глаза в шарфики и банданы, но мне было все равно. На земле у нас заступников не было.
— Богородица, Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с тобой… — я с трудом вспоминала слова, замерзшие губы отказывались слушаться. — Благословенна ты в женах… и благословен плод чрева твоего, яко Спаса родила еси душ наших…
Золотые купола почти касались крестами равных туч. Моросило.
— Эй, ну ты там долго стоять будешь? — окликнул Андрей. — Поехали.
Я вздохнула, еще раз глянула вверх и, шурша дождевиком, пошла к мотоциклам. Когда мы развернули своих коников и уже выезжали на трассу, к харчевне с дороги вдруг свернули два мотоцикла и темный, тонированный джип. Мотоциклисты приветственно замахали нам, и Андрей решил остановиться и спешился. Я осталась в седле, по опыту зная, что многие байкеры не очень—то и рады видеть на мотоцикле женщину. Даже если она едет издалека. Тем более, если она едет издалека!
Я отлично помню, как где—то в Саяногорске мы остановились у магазина — купить продуктов. К нам подскочил какой—то юнец. Он восхищенно смотрел на мотоциклы, и уже о чем—то расспрашивал Андрея. Я сняла шлем, повесила на зеркало и ушла в магазин. А юнец вдруг разочарованно протянул:
— О, а ты че это, с бабой ездишь?
— Это не баба, — резко ответил Андрей, — это моя жена.
Юнец заткнулся и ушел.
Ну, что я говорила? Лишь скосив в мою сторону глаза, они подошли к Андрею. Оказалось, ребята приехали из Кемерово, водитель джипа был президентом какого—то клуба. Расспросив, откуда и куда мы едем, он стал усиленно приглашать нас к себе.
— Если будут проблемы, заезжайте, у нас в гараже и остановиться можно и мотоциклы, если что, отремонтировать, с запчастями проблем нет, закажем!
Я поморщилась, отвернувшись в сторону. Беда была в том, что за гостеприимство надо было платить. Не всегда деньгами, чаще — общением. Общение предполагало пиво, водку, бесконечные разговоры, обязательное восхищение мотоциклами хозяев гаража и самими хозяевами. Все это не предполагало присутствия женщины, то есть меня. И уж совершенно точно не предполагало, что гости устали. Хотя, в последнее время, все чаще нужно было раскошеливаться. А нас и так уже со всеми этими кемпингами поджимало. К тому же ехать надо было назад. Назад нам было не нужно. Андрей, впрочем, покладисто покивал на предложение, записал в мобильный чей—то номер телефона, сказал, что мол, если что! На обратном пути! О—бя—за—тельно заскочим!
И мы тронулись в путь.
Когда долго едешь и не с кем поговорить, чтобы совсем не осатанеть от дороги и от дождя, можно начать петь. Можно в голос, а можно и тихонько. Мне в голову пришли строчки, которые я слышала от отца:
Христос воскресе, Боже наш,
Христос воскресе, Боже наш…
…Где серп сверкнет, там сноп кладет
хозяюшка наш батюшка.
Христос воскресе, Боже наш…
Если менять строчки местами, можно было петь довольно долго. Или вот еще:
Слава тебе, Господи наш! Блага свои все ты нам дашь.
Славим тебя, сердцем любя!
Сладки плоды за все труды!
Строчки эти когда—то пел мой отец. Он был атеистом и до самого конца не положил на стол партбилет с заветными буквами «КПСС», а вот, поди ж ты! Ни строчки он больше он не помнил из далекого детства, ни куплета. А пела так его мама во время жатвы, когда убирали колхозные поля. Мужики на войне были, в поле трудились бабы с детишками. Все выветрило из головы отца за годы учебы в школах марксизма—ленинизма, а вот это — осталось навсегда…
А еще помню вот это, но это уже совсем из далекого отцовского детства, потому что это пел его отец, мой дед, подбивая сапоги, а он ушел на войну, когда бате не было и пяти лет.
Чубарики—чубчик, калина
Чубарики—чубчик, малина…
И погиб дед в Мясном бору в котле под Ленинградом, где под немецкими бомбами полегло много русских мужиков. А теперь немцы ездят по Руси на мотоциклах японского производства, а с японцами стрелком на самолете воевал уже другой мой дед, наполовину татарин, наполовину казах, но это уже другая история, и сколько бы я не думала обо всем этом, ничего от этого не измениться.
Как—то давно, на глиняной трассе под Тулуном вот в такой же дождь мы встретили немца на мотоцикле БМВ. Дорогой шлем, яркий дождевик — все чин чином. На мотоперчатки бюргер натянул смешные резиновые перчатки зеленого цвета, в таких перчатках у нас уборщицы моют этажи и коридоры. Когда я поинтересовалась, кем он работает, он недоуменно посмотрел на меня и начал что—то говорить, но, сколько я не вслушивалась, ни одного знакомого слова не слышала.
«Пензенир, пензенир!» — бормотал рослый ариец.
— Пенсионер! — догадался первым Андрей. — Перед нами дедуля!
И помню, что нехорошо кольнуло тогда меня в сердце. На всю свою пенсию мой отец до самой смерти так и не смог бы купить даже одних мотоперчаток немца, которые тот так бережно скрыл под резиновыми перчатками советских уборщиц!
От мыслей этих я расстроилась еще больше и поэтому постаралась отвлечься и стала смотреть по сторонам. Дорога между тем шла по насыпи, а кругом тянулся низкий кустарник, и то и дело попадались заброшенные строения. Я смотрела на каждое из них как турист — с той точки зрения, что может, а что не может послужить нам ночлегом, но получалось, что ни одно из них не могло нам помочь — нигде не было крыш. Кое—где виднелись остовы тракторов и комбайнов. Запустением и одиночеством тянуло от этих строений. Что это было? Какие—то конторы? Заброшенные военные городки? Было непонятно, потому что вот — дорога, лес и ничего вокруг на многие километры — и вдруг посреди пустыря на отсыпанной гравием площадке стоит заброшенное здание в два—три этажа.
Мы ехали по огромной равнине, над которой летели рваные тучи. Горизонты вдруг раздвинулись, и видно было в обе стороны так далеко, насколько хватало глаз. И то, что мы видели, не доставляло радости, потому что от горизонта до горизонта был дождь. Стена дождя наступала на шоссе справа, где—то далеко слева тоже шел дождь, а впереди, прямо по курсу, очень—очень далеко, там, где тучи смыкались с горизонтом, было так темно, что даже невозможно было ничего рассмотреть, там сверкали молнии. Шоссе вилось по равнине, поворачивая то туда, то обратно, и я очень надеялась, что мы все же объедем грозу, но каждый раз после нового поворота дорога как—то плавно разворачивалась, что мы снова и снова ехали в поджидающую нас темень. А почему вообще так темно? Сколько сейчас? На остановке я обнаружила, что на часах уже девять вечера. Как быстро промелькнул день…
Ознакомительная версия.
